Алекс Тарн - Хайм

Трай – вот что понравилось мне тогда. Имя, отрицающее необходимость имени. Ведь «трай» означает «попытка». Попытка что-то совершить, во что-то сыграть, кого-то убедить. Попытка жить. Постоянное имя требуется чему-то постоянному, окончательному, хорошо опробованному и отлаженному, сделанному набело, начисто, на века, если не навсегда. Например, звездам, или горам, или рекам. А нам? Какой смысл давать имена нам, едва держащим свои головы над поверхностью этих рек? Мы всего лишь попытки, не более того, однодневные экземпляры ходовых испытаний. Наскоро слепленные, ненадолго рассчитанные, набитые мусором несуразных путаных мыслей.

Вот и наш мальчик закономерно не получил имени – вообще никакого. Мы с женой называли его Он. Он поел? Он спит? Как Он сегодня? Вполне достаточно для не слишком удачного пробного экземпляра. Мы долго не заводили детей – так бывает: отвлекались на другие дела, казавшиеся более важными. Сейчас-то я вижу, что мысли путались уже тогда, но в то время они казались весьма логичными. Последовательно обусловленный ход мыслей называется логической цепочкой. Мы жили в коконе своих логических цепочек.

Когда жена забеременела, кокон лопнул: удивительно, насколько незначительными выглядят все эти цепи и нити в сравнении с действительно большими вещами. По-моему, я уже упоминал об этом совсем недавно… неважно… какая разница? В такие моменты думаешь, что единственной по-настоящему большой вещью является зарождение новой жизни, причем не просто новой, но имеющей отношение к тебе лично, сотворенной тобою. И ты чувствуешь странную радость, поначалу принимаемую за радость Творца, что неверно, но все равно ужасно льстит самолюбию.

Так или иначе, мы были ужасно рады; кокон лопнул, начиналась новая жизнь – не только жизнь младенца, но прежде всего наша, и мы выпорхнули навстречу этой новой жизни с восторгом первооткрывателей – восторгом, который характерен для всех давно женатых не столь уже молодых пар, наконец-то решивших завести ребенка. Сейчас-то я понимаю, что эта радость обманчива, а восторг ничем не оправдан. Что на самом деле суть тут вовсе не в зарождении жизни и даже не в том, что она вышла конкретно из твоих чресл. Что первый ребенок всего лишь дарит людям иллюзию – иллюзию их собственного продолжения, их собственного бессмертия. Да-да, на какое-то время мы, пусть и неосознанно, ощущаем себя бессмертными – вот в чем вся штука!

Потом это проходит довольно быстро, увы.

Потом становится ясно, что единственной настоящей величиной является не жизнь, а именно смерть – твоя, жены, ребенка, всех этих коротеньких неудачных попыток прорваться неизвестно куда и неизвестно зачем. Но это потом. Потом. А пока… ничто не может сравниться с несколькими месяцами наслаждения желанной беременностью вашим первым ребенком – если, конечно, вы достаточно благоразумны, чтобы не позволить посторонним обстоятельствам испортить эту уникальную в своем роде радость.

Мы и не позволяли. Мы лелеяли свое счастье, мы строили бесконечные планы, мы ходили по магазинам, закупая новый антураж, интерьер, содержание нашего чудесного будущего. Тогда-то, разбирая полки в гостиной, я и наткнулся на книжку некоего философа, специалиста по биологической этике, читанную мной задолго до того по сугубо профессиональной надобности.

Сейчас многие детали стерлись из моей памяти, в том числе и фамилия автора; помню только, что он был не то австралийцем, не то новозеландцем и сторонником здорового секса с животными – непременно травоядными, и при условии, что те не возражают. Детей у него определенно не водилось, ведь профессор жил с кенгуру. В определенном смысле такая жена удобна при семейных закупках в супермаркете: есть куда положить продукты и не требуется таскать за собой тележку. Погодите, если кенгуру, то значит, он все-таки был австралиец, ведь в Новой Зеландии эти покладистые животные не водятся. Хотя с другой стороны, относительно неширокий пролив между двумя этими странами не должен представлять серьезную преграду для истинной любви.

Так вот, профессор был страстным сторонником абортов, причем не только конвенциональных, на ранних стадиях беременности, но и поздних – вплоть до инфантицида, то есть умерщвления новорожденных до возраста одного-двух месяцев. Тут, понятное дело, имеются в виду только человеческие самки и детеныши – относительно кенгуру профессор придерживался весьма строгих моральных правил. В своей книге он доказывал, что двухмесячный ребенок не более чем кусок мяса, который вполне годился бы для употребления в пищу, не будь профессор убежденным вегетарианцем. Ведь человек – это прежде всего высокоразвитое сознание, а сознание новорожденного младенца девственно чисто и пусто, как tabula rasa .

Помню, с каким превосходством, во всеоружии великолепного опыта нашей беременности, я заново пролистал эту книжонку, перед тем как отправить ее в мусорный пакет. Написать подобную чушь мог лишь бездетный любовник кенгуру. Раньше я еще поверил бы ему, но теперь… – теперь я твердо знал, что человеческий плод просто не может не впитать всех сомнений, планов, страхов и радостей обоих своих родителей – ведь он является средоточием их жизни, материализацией их самых сокровенных надежд – вплоть до иллюзии бессмертия. К моменту появления на свет ребенок уже переполнен родительским сознанием, как гранат косточками, – какая, к черту, tabula rasa , не говоря уже о «куске мяса»?

Мы были взрослыми людьми на четвертом десятке лет, с собственным домом, твердым доходом и развитым чувством ответственности. Мы не совершали глупостей, не увлекались новомодными веяниями. Мы все делали строго по правилам: анализы, процедуры, контрольные визиты к врачам – всё, без остатка. Схватки начались практически вовремя, на нужной неделе. Роды тоже прошли хорошо и закончились быстро. Акушерка улыбалась, нахваливая и мать, и ребенка. Я чувствовал в основном смущение от того, как трудно пришлось жене, и думал скорее о ней, чем о мальчике. Он был в порядке – в том смысле, что очень походил на самого себя, знакомого мне вот уже несколько месяцев по ультразвуковым снимкам.

Младенца довольно быстро унесли, мы с женой остались вдвоем; она заснула, а я сидел рядом и думал о множестве неотложных дел. Связанные с появлением ребенка, эти дела были очень приятны, из тех, о которых предпочтительно вспоминать, засыпая, так что неудивительно, что задремал в итоге и я. Разбудила меня жена, она выглядела встревоженной: ребенка не принесли кормить, хотя, по всем расчетам…

– Не волнуйся, – успокоил ее я. – Видимо, таков тут порядок. Это наш первый ребенок, откуда нам знать, когда тут что делается. Я схожу спрошу, а ты, главное, не беспокойся, это плохо для молока…