Алекс Тарн - Хайм

Одних только психологов я насчитал три штуки; они говорили одновременно, понятия не имею о чем, и попеременно совали мне в руки какие-то листки, брошюрки, визитки, буклетики. Потом налетели социальные работники, штатные и добровольные, – и все они дергали за рукав, разворачивали к себе, забегали к лицу. Слова так и сыпались из них – безостановочно, слитно, невыносимо. Мне оставалось только кивать, что я и делал. Часть кивков оказалась лишней: в какой-то момент пришлось объяснять, что мы не нуждаемся в религиозной поддержке, а потому пастор, проповедник, раввин, мулла, буддийский монах и еще черт знает кто могут спокойно отправиться по своим делам. Зато от фотографа избавиться не удалось: обвешанная фотоаппаратами милая девушка заставила нас позировать перед белым экраном и специально установленными лампами. Сначала все четверо: мы с женой, мальчик и несчастье, потом без меня, потом без жены, потом снова все вместе.

Затем меня схватил за рукав человек в фартуке, который на разные лады повторял слово «слепок»; к тому времени я уже настолько одурел, что снова кивнул. Выяснилось, что он хочет снять слепок с ножки нашего мальчика.

– Зачем? – одними губами спросила жена.

– На память, – отвечал добрый фартук. – Потом поставите на стол или на каминную полку.

– Уйдите, – сказала жена. – Пожалуйста.

– Вы не думайте, это бесплатно, – успокоил ее фартук. – За счет больницы.

– Не хотят – как хотят, – вмешалась одна из медсестер. – Не навязывайтесь людям. Ишь ты – за счет больницы…

– Спасибо, – поблагодарила ее жена и поудобнее перехватила мальчика. – Смотрите, какое у него спокойное лицо. Наверно, думает о чем-то хорошем…

Медсестра скептически покачала головой:

– Думает? Ни о чем он не думает, уверяю вас.

При таком повреждении остаются только вегетативные реакции, да и то не все.

И тут моя жена заплакала, впервые за все это время. Без рыданий и всхлипываний – просто беззвучный обильный плач; я не уверен, что она сама ощущала эти слезные дорожки на собственных щеках. Она взяла меня за плечо свободной рукой и оттащила в сторонку – насколько это было возможно в осадившей нас толпе.

– Давай заберем его домой, – шепнула она, когда я наклонился поближе. – Сейчас же. Давай уйдем отсюда.

Сначала это предложение… нет, мольба – показалась мне дикой.

– Ты что… как можно. Кто нам позволит?

– Давай уйдем, – повторила жена. – Посмотри на них. Как ты не видишь? Они ждут. Понимаешь? Ждут.

Я оглянулся и понял, что она совершенно права.

Они действительно ждали. Ждали смерти нашего мальчика. Сестра сказала, максимум четверть часа. Сколько прошло с момента отключения? Я не знал. Мы потеряли чувство времени. Но эти, вокруг нас, явно считали минуты. Потом мне пришло в голову уподобить их стае голодных собак, которые сидят кружком, уставившись на умирающего бомжа. Но это потом, а тогда… – тогда я лишь осознал, что эта свора нипочем не даст нам сбежать.

Они ждали, поглядывая на часы, а наш мальчик спал. Уж не знаю, думал он или не думал, и если все-таки думал, то каковы были его недлинные младенческие мысли… Одно несомненно: он не имел ни малейшего представления, что задерживает стольких взрослых, занятых и серьезных людей, а потому в отличие от меня не испытывал и тени неловкости. Просто спал себе и все тут, а они ждали.

Потом они стали понемногу расходиться. Мы вернулись в палату; самые стойкие – один психолог и два социальных работника – последовали за нами, но еще через час, когда мальчик проснулся, ушли и они. Мы впервые увидели его глаза – они казались осмысленными… – возможно, в них отражался наш смысл, наше сознание. Мы не спускали его с рук, ведь он жил нашим мозгом. Он продолжал жить, хотя и не мог самостоятельно есть; медсестра научила нас кормить его через трубочку. Выходя из палаты, она посмотрела на часы. Во всем ее облике читался всё тот же вопрос: «Когда?» Через час? Полтора? Два?

Два дня спустя мы привезли мальчика домой.

Он продолжал жить у нас на руках. Мы не дали ему имени, называли просто «Он» или «Мальчик». Разве имя имеет какое-то значение? Попытка, еще одна попытка из многих миллиардов таких же. Трай. Малая песчинка, исполненная нашего смысла. Все люди умирают, но в промежутке между началом и концом попытки они изо всех сил стараются забыть о неизбежном исходе. У нас не было такой возможности: мы знали, что попытка мальчика может закончиться в любую минуту. Мы жили, постоянно помня о смерти, ни на секунду не выпуская из виду ее тень в темном углу комнаты. Возможно, именно такой стиль жизни и является правильным: сутки за сутками, не загадывая наперед, не обманывая себя иллюзиями, воздавая Господу хвалу за каждый прожитый час, молясь о том, чтобы с миром прожить следующий. В этом и заключалось счастье.

Мой отпуск кончился, я вышел на работу, и сразу стало труднее: ведь по ночам мне приходилось бодрствовать, чтобы жена могла поспать. Мы не хотели нанимать няню, потому что няни и сестры принадлежали к тому же ждущему собачьему кругу, знакомому нам еще по больнице. И тогда я предложил понемногу приучать мальчика к отдельному бытию.

– Давай попробуем, – уговаривал я жену. – Сначала на полминутки, а там посмотрим. Сама подумай: мы же не сможем всю жизнь носить его на руках.

Сейчас-то я понимаю, что это уже было отступлением от сложившейся нормы «сутки за сутками, не загадывая наперед»: сказав «там посмотрим», мы как бы возвращались в прежний режим планирования будущего. Но тогда я мало что соображал от накопившейся усталости. Сначала жена отказывалась даже говорить об этом, но вскоре мой одуревший вид убедил ее в необходимости перемен, и мы стали выкладывать мальчика в кроватку – на очень короткое время, измеряемое буквально секундами. Он не реагировал, и мы приободрились: возможно, это отсутствие реакции как раз и говорило о том, что его девственное сознание, его tabula rasa уже заполняется своими собственными, самостоятельными знаками и письменами.

Мы снова стали думать о будущем и упустили из виду смерть. Мальчик умер на сорок шестой день, около полудня. Жена оставила его всего на две минуты – спустилась, чтобы открыть посыльному, принесшему продукты из супермаркета. Всего на две минуты, но этого хватило. Когда, подписав квитанцию, она вернулась в спальню, мальчик уже не дышал. Как будто он только и ждал ее подписи – пусть и в блокноте случайного посыльного, а не на том больничном планшете.

Жена вызвала амбуланс и позвонила мне на работу. Я не разобрал ни слова, но сразу всё понял. Когда, продравшись сквозь полуденные пробки, я вбежал в дом, было уже поздно. Сразу после ухода врача, констатировавшего смерть мальчика, она легла в ванну и вскрыла себе вены.