Алекс Тарн - Хайм

Об этом я и подумала – о моих снимках, побеждающих смерть. Я приготовилась прокричать об этом женщине, успокоить ее. Мне хотелось объяснить, что мальчик продолжит жить в памяти, ее памяти, на моих фотографиях. Но я не успела. Потому что закричала она.

– Зачем?! – кричала она. – Зачем рожать, если все равно смерть? Зачем?! Зачем?!

Ее крик едва пробивался сквозь шум компрессора. Даже я, стоявшая на расстоянии метра, с трудом могла различить ее слова – что уж говорить о Боге в недостижимой высоте небес? Что уж говорить о Боге, безнадежно далеком от нашего крошечного пятачка, зажатого меж мусорными баками и аварийным генератором? Я попятилась… и попятилась снова… и снова… и снова… – пока не обрела способность бежать. Я бежала так быстро, как только могла – так, что лопалось сердце, – но пусть лучше так, думала я. Пусть оно лучше лопнет от бега, чем от того страшного крика, едва слышного в реве компрессора.

Я еще несколько дней ходила под впечатлением этой короткой встречи. В самом деле, думала я, зачем? Зачем так долго носить, страдать от токсикозов, блевать в унитаз, болеть, изнемогать от тяжести, от опухших ног, от разбухшей груди? Зачем тащить себя на дыбу родильного станка, на пытку разрывом промежности? Это ведь так больно, так страшно, так унизительно… – и вот эти неправдоподобно тяжкие страдания не окупаются ничем? Совсем-совсем ничем? Зачем рожать, если все равно смерть?

Ребенок этой женщины умер, не прожив и суток, но разве всё упирается только в срок? «Мы все умрем, – сказала начальница, – останется только память». То есть что: смысл заключается в памяти? Но память тоже умирает. В самом деле, кто помнит о миллиардах ушедших? Эти вопросы угнетали меня, мешали жить. Мешали день, два, три… но ответ я получила только через неделю, обнаружив, что история почти стерлась из моей памяти. Да-да, через неделю я вспомнила о памятном перекуре лишь к вечеру, покупая в киоске сигареты. Прошло всего ничего времени, но я уже не могла с уверенностью сказать, как она была одета, причесана… – да что там, я успела забыть ее лицо!

И, осознав это, я догадалась, что всё обстоит ровно наоборот: смысл заключается не в памяти, а в забвении. Мы рожаем, чтобы забыть. Мы рожаем, чтобы забыть факт своей собственной неминуемой смерти. Младенец дает нам иллюзию того, что после нас останется нечто живое – не совсем мы, а как бы кусочек нас. Ясно, что это обман, чушь: ведь ребенок – другой человек, а главное – он тоже смертен. Но люди изо всех сил стараются забыть об этом. «Это ненормально, когда внуки умирают раньше нас», – эти слова я услышала от деда умирающей новорожденной девочки. – «Так не должно быть».

Почему не должно? В нашей больнице это случается сплошь и рядом, по нескольку раз на день. Наверно, потому, что смерть младенца разрушает иллюзию. Потому, что это отнимает забвение. Забвение, а не память. Кому тогда, спрашивается, сдались мои фотографии?

И действительно, почти никто не забирал их сразу после выписки, что вроде бы говорило в пользу истинности моих догадок. Однако через месяц-другой люди меняли свое мнение на прямо противоположное. Меняли практически все, без исключения. Понятия не имею, что заставляло их возвращаться в больницу за этими страшными сувенирами – кроме моих фоток, больница предлагала еще слепки с детских ручек и ножек. Возможно, наши клиенты принимали свой страх перед смертью за тоску по умершему ребенку? Так или иначе, фотографии пользовались спросом, а значит, рождались не зря – хотя, конечно, и не в таких муках, как человеческие дети.

Обычно я печатала десяток самых удачных снимков, а остальные шли в электронном виде на компакт-диске. Всё это заклеивалось в конверт и оставлялось в приемном офисе на специальной полке. Однажды, наводя там порядок после особенно нерадивой дежурной сестры, я обратила внимание на то, что один из конвертов, довольно потрепанный и со старым порядковым номером, вскрыт. Это уже рассердило меня по-настоящему. Одно дело устраивать балаган в моем хорошо организованном хозяйстве, и совсем другое – влезать в материалы личного, а потому конфиденциального характера. Я вынула фотографии и остолбенела.

Как выяснилось, я вовсе не забыла ту женщину у кондиционера. Память нельзя стереть, ее можно только похоронить, закопать, навалить на нее груду вранья, иллюзий, других впечатлений, другой памяти. Почему они так и не забрали снимки?

Час был неурочный, офис пустовал, и скучающая сестра милосердия при помощи пилочки искала предел совершенству своих и без того ухоженных ногтей. Бросив мимолетный взгляд на конверт, она отложила свой инструмент и увлеченно закивала, радуясь возможности потрепать языком.

– Ужас, правда? Трудно поверить… бывает же такое! Доктор Брук говорит…

– Какое такое? – оборвала ее я. – О чем ты? И кто распечатал заказ? Сколько повторять – это строжайше запрещено!

Сестра всплеснула руками.

– Ты ничего не знаешь? Трудно поверить…

Я вздохнула и облокотилась на стойку.

– Рассказывай уже. Хватит тянуть.

Она легла грудью на стол и зашептала, немилосердно округлив глаза:

– Представляешь, им сказали, что ребенок умрет в течение получаса, максимум двух, а он еще жив! А уже месяц прошел! Или даже больше! Ничего себе, а? Трудно поверить…

– Да оставь ты свою веру, – снова перебила я. – Трудно, не трудно… Если трудно – не верь. Объясни мне хотя бы, что тут такого плохого? Ребенок ведь жив, радоваться надо. Нет?

– Ах, ты ничего не понимаешь, – отмахнулась она. – Не в ребенке дело.

– Не в ребенке? А в чем?

– В диагнозе! Знаешь, что за такие вещи бывает? Получается, что доктор Брук ошибся. И не просто ошибся. Сама подумай: сказать такое родителям, а потом выясняется, что вовсе и не так! Представь себя на их месте!

Я отрицательно покачала головой. Лучше не пробовать.

– Ну и что сейчас будет?

Сестра подвигала бровями, что, видимо, должно было отражать неопределенность ситуации.

– Неизвестно. Думают. Доктор Брук говорит, такое бывает, хотя и очень редко. Хотят пойти туда, поговорить с родителями. Психологический профиль составили. Потому и конверт твой открыли – на фотокарточки посмотреть. Но там вроде трудности с контактом. Они ведь даже не выписались – просто взяли девочку и сбежали. Представляешь? Трудно поверить… Но, может, и не придется извиняться. Доктор Брук говорит, что есть еще вариант…

Она многозначительно подняла глаза к потолку. – Мальчика, – сказала я.

– Что?

– Взяли мальчика и сбежали, – повторила я и кашлянула, сталкивая назад в горло подкативший оттуда комок. – У них мальчик. Передай доктору Бруку мои соболезнования. Хотя лучше бы его нынешние надежды не оправдались.

– Ну, зачем ты так… – обиделась сестра. – Разве я… Ты что, решила… Трудно поверить… Да и вообще, если хочешь знать, тут совсем непонятно, что лучше. Его через трубочку кормят: не умеет ни сосать, ни глотать. Он овощ, этот ребенок, и таким останется. Если останется.