Алекс Тарн - Хайм

Мне стало стыдно: нашла на кого напускаться.

При чем тут сестра? При чем тут доктор Брук? Разве есть их вина в заведенном порядке вещей? Разве они установили это проклятое правило, общее и для меня, и для ребенка, и для велосипедистов в парке? Я отнесла конверт на место и, вернувшись, погладила девушку по плечу.

– Извини, я не хотела. Сорвалось с языка, по глупости.

По глупости или не по глупости, но в течение нескольких следующих дней я могла думать только об этой истории. Ах, если бы проблема заключалась в том, что «трудно поверить» – по любимой присказке сестры приемного офиса! Мне-то казалось, что самая страшная опасность таилась как раз в легкости, с которой мы начинаем верить в лучшее, даже если оказываемся в самой безнадежной, гарантированно плохой и заведомо неисправимой ситуации.

Мне часто приходилось видеть людей сразу после того, как им сообщают… сообщают самое… самое ужасное… ну, в общем, понятно что. Они выглядят оглушенными – буквально. Реакции замедлены, растерянный взгляд, неловкие движения. Полное впечатление, что человек находится под действием анестезии. По сути, это и есть анестезия, милосердный дар внутренней сестры милосердия, которая полирует ногти за стойкой приемного офиса нашего сознания. Потом-то это чувство оглушенности мало-помалу отходит, и появляется боль, но уже не острая, а тупая и мягкая. Она давит, мешает дышать и выжимает из сердца слезы, но не убивает по причине тупости своего наконечника.

Но всё обстоит совершенно иначе, если вдруг, откуда ни возьмись, возникает надежда. Надежда, в которую веришь. Она немедленно включает фантазии. Ты начинаешь представлять себе всякие картины, строить планы, прикидывать, сопоставлять. Ты выходишь из оглушенного состояния, вылезаешь из этого мягкого защитного панциря. И когда смерть все же приходит, ты открыт настежь, живот наголо. И вот тогда-то она и втыкает в тебя нож по самую рукоятку. И, воткнув, принимается проворачивать его в ране, наматывая кишки. И вот это уже должна быть совсем другая боль. Совсем-совсем другая.

Меня приводила в дрожь мысль о том, что моей знакомой по перекуру предстоит именно такая пытка. Тогда, на заднем дворе, женщина выглядела вполне смирившейся со смертью – не зря ведь я решила, что мальчика уже нет. Она страдала, и страдала сильно, но в ее крике звучала обида – обида, а не надежда. Обида придает сил, мобилизует и отвлекает; надежда разоружает и лишает защиты. Лучше бы ее не было вовсе, этой розовой гадины. Но скорее всего, она таки поймала свою очередную жертву.

Им ведь сказали, что ребенок вот-вот умрет, а он все жил и жил. Прелестный мальчик; мои фотографии без всякой ретуши сгодились бы на обложку семейного глянцевого журнала. И родители подумали, что, наверно, врачи ошиблись в диагнозе. Это ведь случается, правда? Конечно, случается, сплошь и рядом. Ну, пусть ошиблись не на все сто процентов, потому что ребенок, что ни говори, во многом реагировал неправильно: например, не мог самостоятельно есть. Но все же ошиблись, потому что факт: он продолжал дышать. Он жил!

Возможно, доктора Брука одолевали похожие мысли. А может, и нет; но, так или иначе, он обладал достаточно большим опытом разруливания подобных осложнений. Даже если допустить, что доктор нисколько не ошибся в диагнозе, как минимум частичная ответственность за нынешнее состояние дел лежала на нем лично. Решив так, я почувствовала облегчение. Примерно год тому назад меня по ошибке дернули в суд за проезд перекрестка на красный свет. Машина на снимке светофорной камеры была той же модели, что и моя, номер едва виден, и оправдаться не составило труда. И все же я прекрасно помню ощущение свободы, с которым вышла тогда от судьи. Виновата не я. Виноват кто-то другой, вот с него-то пускай и взыскивают… – совсем как теперь с этим доктором Бруком.

Очень кстати подоспел отпуск, я улетела отдыхать и вернулась только через две недели, успешно загасив волнами теплого моря тлеющие угли этой неприятной истории. Хотелось бы, чтобы я вовсе выкинула ее из головы, но увы: как уже было сказано, мы никогда ничего не выкидываем – мы хороним. В мое отсутствие на полке в приемном офисе воцарилась возмутительная путаница, но я не торопилась восстанавливать порядок, под разными предлогами откладывая свою вероятную встречу с распечатанным конвертом. Думаю, я втайне надеялась, что клиенты заберут или уже забрали заказ. Все ведь в конце концов забирают – отчего бы и этим родителям не последовать общему правилу? Почему-то сам факт востребования снимков казался мне чем-то вроде жирной логической точки, или, точнее, свидетельством окончательного примирения людей со случившимся несчастьем, отказом от напрасного бунта, от безответного вопля «зачем?!», едва слышного меж мусорных баков и рычащих компрессоров бытия.

Возможно, мне еще долго удавалось бы увиливать и от конверта, и от себя, если бы не дежурная сестра милосердия – та самая, которая так заботилась о ногтях и о докторе Бруке.

– Кстати, ты слышала? – спросила она, не поднимая головы от разметки журнала посещений.

Я в этот момент уже оставила на краешке стола текущие заказы и торопливой тенью выскальзывала из офиса. Вопрос сестры сбил меня влет, как утку над озером. В принципе он мог относиться к чему угодно, но я точно знала, что речь пойдет именно об этом.

– О чем? – отозвалась я из дверного проема.

– Ну, об этой истории с якобы неправильным диагнозом доктора Брука…

Сестра приладила линейку и лихо отчеркнула столбец. Я молча ждала продолжения. Впрочем, по слову «якобы» уже можно было предположить, что доктору не пришлось извиняться.

– Короче, всё уладилось, – закончила дежурная.

– Неделю назад.

– Ты имеешь в виду, мальчик умер? – на всякий случай уточнила я.

– Конечно… – сестра отчеркнула еще один столбец. – С таким диагнозом не живут. Трудно поверить, что…

– Они забрали снимки? – перебила я.

– Вроде нет… посмотри сама. И слушай: там на полке такой балаган, ничего не найти.

Конверт был на месте. А значит, и история далека от завершения. Напротив, она вернулась ко мне во всей своей прежней силе. Не знаю почему, но я не могла избавиться от чувства, будто снова стою перед судом и должна оправдываться в том, чего не совершила… или совершила? Только на этот раз разбирается не проезд перекрестка, а что-то куда более важное, типа жизни и смерти. Ну в чем, в чем могла заключаться моя персональная вина? Уж во всяком случае – не в гибели новорожденного… Неужели я несла ответственность за свое тогдашнее бегство?

Отчаявшись найти ответ, я успокоила себя тем, что со временем пройдет и это обострение моей странной болезни. Нужно только немного подождать, и всё забудется. Наверно, так бы оно и случилось, но тут мне пришла в голову странная идея. К тому моменту я уже была знакома с Хаймом – об этой интернетовской системе мне рассказали в социальной службе нашей больницы. Там ее считали ролевой игрой, причем оценивали по-разному: кто-то объявлял принципиально вредной, кто-то призывал опробовать в качестве экспериментальной модели для психологической реабилитации особо трудных случаев.