Тимур Максютов - Чешуя ангела [litres]

Рамиль дождался, когда веснушчатый устроится внутри, поднял тяжёлую крышку, накрыл. Спросил:

– Ну, как? Уютно тебе?

– Да не особо, товарищ полковой комиссар, холодно и темно, – глухо прогудел подопытный. – Не гостиница «Октябрьская».

– Во-от. А хорошо видно?

– Не-а. Вижу только, как лиговский лыбится.

– А меня видишь?

– Откуда? Вы же сбоку стоите.

Рамиль улыбнулся, повернулся к строю:

– Ясно, товарищи бойцы? Не надо думать, что немец в танке на диване сидит и какао попивает, ему там неуютно, видимость никудышная. Чёрта лысого они в своих железных гробах видят! В лоб на танк лезть не надо, а с борта – в самый раз, подползи с гранатой сбоку – он и не заметит. Теперь дальше. Вот вы трое, ко мне. Бейте прикладами по бочке. Да сильнее, чего вы, как по манде ладошкой, вроде обедали. Сильнее, говорю!

Трое новобранцев вошли в раж, лупили от души: бочка гудела, словно колокол на дореволюционный церковный праздник.

– Всё, стоп. Встать в строй.

Рамиль стащил крышку, велел вылезать; веснушчатый выбрался на свет красный, потный, несмотря на мороз, глаза – как у глушёного окуня.

– Как тебе наш концерт, боец?

– А? – спросил подопытный, вытирая слёзы.

Рамиль рассмеялся, подтолкнул веснушчатого к строю.

Сказал:

– Теперь ясно, товарищи красноармейцы? Винтовочной пулей танковую броню не пробьёшь, зато грохот экипажу устроить можно. Увидите вражеский танк – стреляйте, цельтесь по смотровым приборам. Ну и неприятельскую пехоту, разумеется, отсекайте метким огнём, без пехотного сопровождения танк беззащитен, слеп, глух. Подойдёт ближе – гранатами бейте по уязвимым местам, по гусенице или направляющему катку, бутылки с зажигательной смесью бросайте на крышу трансмиссии. Всем ясно? Старшина, продолжайте занятие.

Пока шли, начштаба сказал:

– Всё, конечно, красиво и доходчиво, Рамиль Аждахович, и видно из танка действительно плохо. Только насчёт шумового воздействия не так: никакого грохота от пуль. Наврал ты салагам, зря. Примутся из винтовок палить да ждать, когда оглохшие фрицы сами наружу полезут.

– Вот несложный ты человек, капитан, прямой, как черенок большой сапёрной лопаты БСЛ-110. А правильно выстроенная психология, дружище, горы свернуть может. В бою последнее дело – скрючиться на дне окопа и ждать, когда раздавит. Действовать надо, понимаешь? Лучше заниматься бессмысленным делом, нежели вообще ничем. И, потом, при обстреле из винтовок есть шанс те же смотровые приборы разбить, ослепить танк по-настоящему.

– Хм. Может, ты и прав.

– Я всегда прав, планида моя такая.

– Верная линия партии, комиссар?

– У меня своя линия.

Капитан хмыкнул, но не стал развивать скользкую тему, заговорил о другом:

– Там тебе телефонограмма из политотдела дивизии, перед наступлением приедет в полк какой-то Цветов, журналист. Обеспечить приём и всё такое, как полагается.

– Ого! – воскликнул Рамиль. – Неужто сам Георгий Цветов, поэт, бонвиван и любимец ленинградской богемы?

– Я иногда половины не понимаю из того, что ты говоришь, комиссар, – поёжился начштаба. – Бонвиваны какие-то, слово совершенно дурацкое.

Рамиль рассмеялся, хлопнул начштаба по плечу и пошагал вперёд.

Политотдельский «виллис» догнал полк на марше уже за Войбокало. Машина, расшвыривая комья коричневого снега, шла вдоль длинной колонны, мимо запыхавшихся, уставших бойцов, запряжек противотанковых сорокапяток и полевых кухонь. Проехала в голову, лихо тормознула. Из «виллиса» выскочил затянутый в рюмочку новенькой портупеей брюнет, вскинул ладонь к старомодной будёновке:

– Старший политрук Цветов, военный корреспондент «Смены».

Рамиль протянул руку:

– Очень рады, Георгий, наблюдать звезду Ленинграда в нашем ординарном полку.

– Не скромничайте, – подмигнул поэт. – Самый что ни на есть героический полк, в другой я бы не поехал.

Обмен любезностями прервался в самом начале, наблюдатель заорал:

– Воздух!

Два «мессера» с жёлтыми носами шли на бреющем, лупя из пулемётов; полковая колонна вздрогнула, рассыпалась, ринулась за обочины; люди прятались в чахлых кустах, будто они могли спасти, падали на снег, прикрывая затылок руками, словно от пули защитят рукавицы…

Рамиль лежал рядом с Цветовым, смотрел на живое лицо с чёрной стрелкой щегольских усиков, вдыхал запах одеколона, настолько нездешний, неуместный, что казалось – это всё снится, не может такого быть. Поэт ни капли не испугался, с интересом смотрел в небо. Повысил голос, чтобы перекрыть рёв моторов:

– «Эмили».

– Что? – удивился Рамиль.

– Модификация «Е», вон обтекатели на крыльях, там двадцатимиллиметровые пушки.

Это хладнокровие, эта внимательность поразили Рамиля: какие там, к чёрту, обтекатели, когда смерть прямо над головой, когда орут раненые и грохочут пулемёты, выбивая фонтанчики то снежные, белые, а то и красные?

Поэт улёгся поудобнее на спину, достал новенький ТТ, передёрнул затвор, прищурился и начал палить; в этом было мало смысла, попасть в стремительные силуэты вероятность нулевая, но всё же это было правильнее, чем лежать лицом в грязном снегу и ждать пули в затылок, будто небесная расстрельная команда вывела тебя для исполнения приговора.

Рамиль поднялся на колено, закричал:

– Огонь по противнику! Ну, чего развалились, как на пляже? Шевели мослами, царица полей!

Красноармейцы принялись переворачиваться, задирать винтовки и палить в зенит. Налёт скоро кончился, бойцы потянулись обратно на дорогу, командиры пересчитывали своих, выгоняя из строя растерявшихся новобранцев.

– Какая рота? Шестая? Ну так и иди к своим, пентюх!

Рамиль поглядел на поэта уважительно, сказал:

– А вы молодцом, Георгий!

– Привычка. Уже третья моя война, плавали – знаем. Обосраться всегда успею.

Рамиль одобрительно хмыкнул и протянул раскрытый портсигар.

Вечером заняли позиции потеснившейся бригады морской пехоты. В штабном блиндаже тепло, жестяной чайник уютно посапывал на буржуйке. Начштаба принёс котелок спирта, вскрыл тушёнку, комбат-два раздобыл у морячков гитару с голубым бантом, протянул Цветову, тот усмехнулся:

– Всё-таки красивая у флотских жизнь: бантики, ленточки, полоски.

Загоготали, захлопали:

– Просим, просим.

Поэт не стал капризничать, изображая звезду не в голосе. Ловко настроил гитару, погладил струны тонкими пальцами, словно холку любимого коня. Спросил:

– Что будем петь?

Заговорили все сразу:

– Вагонную!

– Нет, про сирень. «Я люблю тебя, Татьяна, не за нежность и порок», эту.

– «Ночи Халхин-Гола», – попросил начштаба. – В нашей девяносто третьей забайкальской стрелковой очень её любили, считали за гимн дивизии.