Тимур Максютов - Чешуя ангела [litres]

Мама засыпает быстро. Стонет во сне, будто у неё что-то болит; Толик жалеет, гладит по волосам.

Не спится. Толик смотрит на командирский циферблат: таинственным зелёным огнём горят стрелки, резво прыгает секундная. Два часа ночи. По оконному стеклу нечаянно мажет луч прожектора, освещая на мгновение родительскую спальню. Вспыхивают фарфоровые фигурки на книжных полках, сверкают пуговицы на мамином пальто.

Банка с драконовым детёнышем сияет, словно фонарь. Маленький ящер смотрит на Толика, приветствует поднятой ладошкой.

– Мама, ну какой ещё платок, что я, девчонка, что ли?

– Не ворчи, Тополёк. На улице холодно.

Мама снаряжает, как папанинца на льдину: свитер, кофта, поверх шубы – старый пуховый платок крест-накрест, словно Толик стеклянный и может разбиться, как окно от фашистской бомбы. Мама затягивает узел на спине: не дотянуться.

– Ну всё, я пошёл.

– Подожди.

Мама оглядывается на дверь бабушкиной комнаты и торопливо рисует пальцами в воздухе странную фигуру: тычет Толику в лоб, в живот, в правое, потом левое плечо.

– Иди. И возвращайся скорее, чтобы я не волновалась.

– Зачем, мам? – улыбается Толик. – Вот когда стану красноармейцем и пойду в разведку за языком, тогда волнуйся на здоровье, а сейчас в школу же!

В валенках страшно неудобно. Толик шагает по одной ступеньке, боком, держась за перила. Лестница в вонючих ледяных потёках, скользко, бабушка упала и ушибла ногу, теперь с палкой. Толик ворчит, подражая бабушке:

– Вот засранцы, поганое ведро им до улицы не донести, иродам.

Друг живёт этажом ниже. На косяке длинный список жильцов, кому сколько раз звонить, Тойвоненам – четыре, но звонок без электричества не работает. Толик стучит четыре раза. Серёжка будто ждал за дверью, выскакивает сразу, лицо багровое: видать, тоже долго мучали, превращая в капусту. Тётя Груша кричит из коридора:

– И не вздумайте шататься по улицам, сразу домой!

Серёжка протягивает ладошку, здоровается. Бормочет:

– Всю нутренность вынула, одевала полчаса. Ни с кем не говори, никуда не заходи, назад бегом, не то, мол, поймают и съедят. Девочку, мол, из углового дома съели. Глупости какие-то, честное слово. Кто съест-то? Фашистов в город не пустят, зря, что ли, фронт?

– Может, диверсанты? Проникли к нам и гадят, взрывают там, девочек едят. Вот бы поймать! Здоровско, да?

– Да ну, откуда? Патрули же везде, милиция, истребительные батальоны. У нас сосед в таком. И всяко до комендантского часа вернёмся, не то заарестуют.

– Может, и хорошо, если арестуют? С красноармейцами поговорим, расскажут, как там в бою.

Серёжка сдвигает шапку, чешет лоб.

– Да ну, им с арестованными разговоры запрещены, наверное, лучше не пробовать. Ну чего, пошли? Жарко. Маманя заставила свою кофту поддеть, представляешь? В цветочек, жуть. Хорошо, что в классе не раздеваться, не то засмеют.

Толик вспоминает: точно! Поворачивается спиной, просит:

– Развяжи платок, а то позорище.

Серёжка кряхтит: узел затянут крепко. Наконец, справляется; Толик складывает платок, прячет за пазуху.

– Теперь нормально. Пошли.

– Эх, свобода! – кричит Серёжка.

Прыгает по ступенькам, поскальзывается и летит по грязно-жёлтому льду на заднице.

Во дворе переполох: дворник Ахмед рубит деревья. Сирень уже лежит скелетом на снегу, бессильно разбросав мёртвые ветки.

– Чего это он? – шепчет Толик.

– Так на дрова. Сараи-то ещё на прошлой неделе.

Серёжка правду говорит: сараи разобраны и растащены до щепочки, словно и не было. Толик на разгром смотрел из окна, мама из дома не выпустила.

Ахмед перехватывает топор и идёт к молоденьким деревьям, которые сажали всем двором в субботник полтора года назад. Неимоверно давно, в прошлой жизни, довоенной.

Толик вдруг бросается, хватает дворника за руку:

– Дяденька Ахмед, не трогайте наш тополёк! Мы его с папой вместе, он саженец из университета приносил. Тополёк до неба вырастет, нашим военлётам будет ориентиром.

Дворник вскрикивает, ругается:

– У, шайтан, напугал! Иди отсюда, не мешай.

Толик дёргает за руку, топор вываливается. Хватает топор с земли, отпрыгивает.

– Пожалуйста, дяденька Ахмед!

Дворник держится за сердце, задыхается, серая кожа обтягивает острые скулы, неряшливая пена на синих губах.

– Отдай струмент, щертёнок! Мне товарищ домоуправ щётко сказал: всё рубить, никаких исклющений для топольков.

Толик не выдерживает, слёзы всё-таки текут. Протягивает руку:

– Вот, заберите.

– Дуращок, што ли? Зачем ты мне, пещку тобой топить?

– Часы заберите. Настоящие, командирские. Только не рубите тополёк.

Дворник озадаченно теребит бородёнку:

– Щасы, говоришь. Покажи. Тикают хоть?

До школы идут молча. Серёжка злится, считает, что друг совершил ужасную глупость: обменять командирские часы с фосфорным циферблатом на какую-то дрянь, чахлый кустик! Всё равно до весны не доживёт, не дворник, так другой срубит.

Толик не спорит. Знает: всё сделал верно.

Ленинградский фронт, ноябрь 1941

Морозы ударили раньше обычного, и сразу под минус двадцать. Как только схватились ледяным панцирем болота, а раскисшие под октябрьскими дождями дороги покрыла твёрдая корка, немцы возобновили наступление на Волхов. Остановить их было нечем: линия обороны дивизии разорвалась в лоскуты, батальоны и роты вспыхивали искрами сопротивления, как умирающий ночной костёр, отбивали три атаки, четыре – и отползали на север, окапывались на огородах очередной деревни, чтобы сдать её через день.

От полка осталось четыре сотни активных штыков, подвоза не было, по тридцать патронов на бойца да по ленте на пулемёт; красноармейцы рубили промёрзшую до состояния гранита землю, выковыривали мелкие окопчики, всматривались в темноту до рези в глазах и всё равно проглядели: утром ударили немецкие гаубицы, пикировщики пробились сквозь серую хмарь и принялись утюжить передок. Связь порвало сразу.

На окраине деревни, в последней уцелевшей избе, начштаба хрипел в трубку:

– Седьмой, седьмой, я первый, что там у тебя? Да отвечай, твою мать!

Погнал связистов искать обрыв, пожилой телефонист собирался долго, обстоятельно, проверял катушку, рассовывал по карманам кусачки и обрезки провода, пока начштаба не сорвался в крик:

– Ты мне тут роди ещё! Бегом, чтобы через пять минут связь была!

Пожилой хмуро поглядел на капитана, молча вышел – и не вернулся.

Грохотало на левом фланге, сквозь стелющийся над снежным полем дым видны были чёрные мушки, ползущие сквозь ледяное пространство: то ли вторая рота меняла позицию, то ли уже фрицы.

Немцы, обработав передний край, строго по уставу перенесли огонь в глубину: вздыбились вокруг штаба чёрно-рыжие фонтаны, затряслась земля как в лихорадке; начштаба выскочил, успел забиться в щель за секунду до того, как стопятимиллиметровый угодил в избу, вознося в зенит обломки брёвен, расшвыривая мёрзлые комья. Начштаба накрыло: звенело в ушах, словно гигантский комар силился вонзить хобот, высосать последнюю кровь. Покачиваясь, выбрался из окопчика, с неба огромными хлопьями валил снег; когда пригляделся, понял, что это листки штабной документации. Прямоугольные снежинки крутились, медленно опускаясь на копчёную землю.