Тимур Максютов - Чешуя ангела [litres]

Куда-то подевалась шапка, начштаба сел прямо на землю, бил себя по ушам грязными ладонями, пытаясь вернуть слух; напротив стоял человек в разодранном полушубке, разевал рот и зудел, копируя того комара; начштаба вгляделся в разорванное криком лицо, в кубари на петлицах и наконец вспомнил: взводный из второй роты.

– Что ты тут делаешь, лейтенант? – спросил начштаба и замолчал: собственный голос звучал странно, резонируя с черепом.

Повторил:

– Что ты тут делаешь? Ты должен оборону держать на южной окраине.

Лейтенант вновь принялся разевать рот и тыкать рукой в дым; ладонь его была наспех перебинтована и брызгала чёрными каплями, которые разлетались во все стороны. В зудение лейтенанта вклинились какие-то обрывки, отдельные слоги:

– …дир батальона… до двух рот, из леса… тходим…

Начштаба подивился:

– Как тебя комвзвода назначили, если ты по-русски не говоришь? Что ещё за «тходим»?

Доски завалившегося сарая вдруг принялись чудить – вздрагивать и швыряться щепками. Лоб лейтенанта вспыхнул, расцвёл красным; лейтенант взмахнул обеими руками, словно пытаясь взлететь, но не срослось – упал в снег, суча ногами.

Немцы оказались совсем близко. Шли неспешно, вдоль тлеющих остатков забора; они были похожи на колхозников, идущих с поля после тяжкого трудового дня, карабины торчали вразнобой, как обрыдшие сельскохозяйственные орудия.

Начштаба принялся дёргать клапан кобуры, но рука не слушалась, пальцы соскальзывали. Немец оскалился и сказал, перекрывая комара:

– Шау, руссише официр.

Немец распахнул руки, словно собираясь дружески обнять, качнулся и рухнул навзничь; его спутники принялись падать, отползать с улицы; грохотало сзади, начштаба обернулся и увидел густую цепь, сверкающую вспышками.

Человек подошёл, наклонился низко; начштаба смотрел на загорелое восточное лицо, на новенькую необмятую шинель с красной звездой на рукаве.

– Полковой комиссар Аждахов Рамиль Фарухович, вовремя я, – сказал человек и протянул руку, помогая встать. – Назначен к вам. В политотделе дивизии сказали, что тут туго, так я собрал тыловых, писарей да поваров, и сюда.

– Начальник штаба сто сорок седьмого стрелкового капитан Петров, временно исполняю обязанности комполка. Да уж, вовремя. Спасибо, комиссар, выручил.

– Сочтёмся.

Лицо у него было приветливое: ласково прищуренные глаза, белые зубы, открытая улыбка.

Но глаза оставались холодными. Словно пули, отлитые изо льда.

– Не пополнение, а стадо доходяг. Ты бы глянул, комиссар.

Рамиль усмехнулся:

– Других писателей у меня для вас нет, товарищ Поликарпов.

– Что? – удивился начштаба и убрал ладони от раскалённой буржуйки.

– Ничего. Сиди, грейся.

Накинул добротный бараний тулупчик, которым давно заменил шинель, вышел на мороз.

Строй стоял неровно, словно не разыскать было впалую грудь четвёртого справа; трёхлинейки торчали, как покосившийся деревенский частокол. Серая кожа, обтянутые скулы, пустой взгляд – пополнение из горожан, ленинградское. Натерпелись. Семнадцатилетние сопляки, не ведавшие службы: у кого клапаны ушанки болтаются, как уши добродушного пса, кто прячет замёрзшие кулачки в рукавах драной шинели. В задней шеренге украдкой курил веснушчатый парень, дымок вился над строем.

– Дай добить.

Бережно принял огрызок самокрутки, затянулся. Сказал:

– Я-то с Лиговки, а ты?

– С Кировского завода, – ответил веснушчатый.

– Говорят, у вас там что ни день, то обстрел?

– Ну да. Бьют по заводу, а нам прилетает. В третьей парадной в квартиру угодило, девять жмуриков.

– Значит, тебе и карты в руки, кировский. Ты же к обстрелам теперь привычный, в герои попадёшь.

Веснушчатый улыбнулся одними губами (глаза оставались замёрзшими), сказал:

– Жрать охота. Долго нам ещё на морозе?

– А это сколько велит командование, хоть до морковкина заговенья. Да, пошамать бы неплохо, кишка кишке бьёт по башке. А я в моряки хотел, там хавка, говорят, козырная, а врач сказал: какой тебе флот, дистрофия на пороге. Вот, в пехоту.

Строй вздрогнул, подтянулся: от штаба уверенно шагал высокий, в белом полушубке, сияющих сапогах, лицо нерусское, тёмное, словно в саже.

– Ишь, копчёный какой, – прошептал лиговский.

Комиссар оглядел строй, улыбнулся, набрал воздуха; зазвенел на морозе отлично поставленный голос, пробирало до самых кишок самого дальнего в строю бойца.

– Фашистские гады рвались к Ладоге, чтобы перерезать последнюю артерию, связывающую Ленинград с большой землёй, да не вышло, потому что грудью встали такие же ребята, как вы. Бились на Волхове, дорого отдавали каждую пядь. Так дорого, что немцы выдохлись, кончилась их авантюра, обернулась пшиком! Теперь наша очередь, войска фронта готовятся к наступлению, будем освобождать город Тихвин, снимать оковы фашистской блокады с города Ленина, колыбели трёх революций. Ленинградцы, да и все советские граждане надеются на вас, орлы, ждут вашего подвига!

Веснушчатый переступил замёрзшими ногами, тихо сказал:

– Красиво заливает, что мой наставник в ФЗУ.

Лиговский промолчал: слушал, скептически кривя синие губы.

– Времени у вас мало, через неделю полк вновь пойдёт в бой, закончив переформирование. И пусть вы пока даже не цыплята, а яйца под наседкой… Отставить смех! Пусть пока вы мало что умеете и знаете, главное, что вы ленинградцы, и нет теперь выше звания на земле! Бойцов мы из вас сделаем, не сомневайтесь. А сейчас на обед, полчаса отдыха и на занятия. Старшина, командуйте.

После обеда стало веселее, веснушчатый стрельнул кусок газетки, высыпал из кисета последние крошки, покурили на двоих. Построились, пошагали на ровную площадку перед амбаром, бывший колхозный ток; там ждали двое – подтянутый капитан, начштаба полка, и давешний комиссар в белом полушубке.

Новобранцы с удивлением смотрели на железную бочку с узкой, в палец, прорезью. Рамиль принял рапорт старшины, начал:

– Товарищи красноармейцы, есть такая поганая штука как танкобоязнь, и болеют ей даже опытные бойцы. Ну ничего, мы сейчас сделаем вам прививку, да такую, что никогда не заболеете. Поймёте, что фашистский танк не так страшен, как его малюют, бороться с ним можно, и вполне успешно. Вот ты. Ты, ты, в веснушках, чего замер?

– А чего я?

– Когда к тебе обращается старший по званию, надо принять стойку «смирно», представиться и ждать приказаний, а не бормотать «чего я?» Я тебе не завуч в школе, родителей вызывать не буду, сам вставлю так, что голова враз перестанет качаться. Ясно, боец? Не «угу», а «так точно». Иди сюда, полезай в бочку.

Веснушчатый несмело подошёл, заглянул внутрь.

– Давай, давай, видишь, пустая, не с говном. Лезь.