Тимур Максютов - Чешуя ангела [litres]

– Не ссы, капитан, разберёмся.

Подтянул голенища щегольских хромачей, пошёл.

Проваливаясь где по колено, а где и по пояс.

Обходя лежащих ничком, переступая через вырванные внутренности, прикрываясь перчаткой от едкого чада горящих танков.

Казалось, все немцы забыли про полк, стреляли только по Рамилю пули, мины вздымали снег, грохот и визг сливались в рваную мелодию торжественного встречного марша.

Пехота поднимала головы, вытирала пот, смотрела изумлённо: Рамиль всё шёл и шёл, неспешно, словно гулял по Невскому, жуя мундштук папиросы. Подошёл, сказал:

– Хватит валяться, бойцы. Дело надо делать.

– Дык пулемёты, товарищ полковой комиссар!

– И что, и пулемёты. Или ты думал, что фрицы тебя патефоном с танцами встретят? Давай, давай, поднимаемся. А, да ну вас!

И пошёл дальше, в сторону немецких окопов.

Пехота зашевелилась, вставая на колени, подтягивая за ремни трёхлинейки, заскрипела затворами, вдавливая обоймы в патронники.

Выстрелы в упор рвали полушубок, выдирали клочки из спины, швыряли Рамиля навзничь, но он вставал, отряхивал колени и шёл. Немцы выли от ужаса, дрожащими пальцами меняли ленты в пулемётах, а он шёл.

А за ним вставал сто сорок седьмой стрелковый, выдыхая:

– Ырра!

Город, зима

– Тук. Тук. Тук.

Словно капли из перебитой вены обессиленного города.

Бабушка давно не встаёт. Лежит, натянув одеяло, только нос торчит острым клювом, словно бабушка превратилась в больную птицу.

Мама на работе, взяли в жилконтору, карточка, конечно, не рабочего, а какая служащим положена, да всяко лучше, чем иждивенческая. Толик подогрел оладьи из кофейной гущи, остатки супа развёл кипятком. Смотрит на серый кусочек бабушкиного хлеба, сглатывает слюну. Ставит всё на поднос, идёт.

Лариска со взъерошенными перьями сидит в углу комнаты. Приоткрыла глаз, посмотрела на Толика, ничего не сказала: ни гороха не потребовала, ни иродом не обозвала.

– Я покушать принёс, бабушка.

– Сколько раз тебе говорить, Анатолий: не «покушать», а «поесть». Кушают младенцы и лакеи.

Бабушка ест аккуратно, долго жуёт, отдыхает. Говорит:

– Допивай суп. И хлеб ешь.

– Это же твоё, – удивляется Толик.

– Я не хочу, наелась уже. А ты растёшь, тебе надо.

Толик смотрит на чашку, на кусочек хлеба. Сглатывает слюну, возражает:

– Так неправильно. Это твоё, вот сама и ешь. И мама наругает.

– А мы не скажем маме, – подмигивает бабушка. – Ешь, говорю, старших надо слушаться.

– Если только совсем немножко.

Толик и вправду отщипывает маленький кусочек, потом ещё один. Потом ссыпает крошки в ладошку, проглатывает.

Бабушка хочет что-то сказать, но вдруг начинает кашлять, сильно, будто в её груди бухают взрывы; Толик помогает ей сесть на кровати, гладит по трясущейся спине.

Наконец, приступ кончается, сразу становится тихо, и только радиоточка на кухне равнодушно роняет:

– Тук. Тук. Тук.

Бабушка шепчет:

– Не могу больше, всю душу выел этот метроном. Словно гвозди в крышку гроба заколачивают. Неторопливо так, размеренно. Наверняка.

Толик удивляется этим словам, но ещё больше поражается, когда видит мутную слезинку на бледной щеке. Слезинка ползёт медленно, как боец по снежному полю; никогда за все девять лет своей жизни Толик не видел, чтобы бабушка плакала.

Но ничего сказать не успевает – в дверь стучат. Толик идёт в прихожую. Замок в последнее время стал необычайно тугим, пока повернешь – запыхаешься. Потом Толик вспоминает, что мама не велела открывать: ходят, мол, по квартирам всякие мазурики, грабят тех, кто уже встать не может. Но уже поздно: дверь распахнута, на пороге стоит Серёжка. Говорит торжественно, подражая радиодиктору:

– После напряжённых боёв войска генералов Федюнинского и Мерецкова прорвали немецкий фронт и девятого декабря сорок первого года освободили город Тихвин! Ура, товарищи!

– Урра! – подхватывает Толик.

Древний монгольский боевой клич мечется по парадной, летит над загаженной лестницей, ударяется в запертые двери и заклеенные крест-накрест окна.

– Теперь всё, конец блокаде, – говорит Серёжка. – Мне папа на карте показал, там совсем чуть-чуть осталось до прорыва. Говорят, с понедельника нормы поднимут вдвое.

– Здоровско! – радуется Толик.

И вдруг вспоминает про бабушку: одна там, плачет, ничего не знает про освобождение Тихвина. Торопливо прощается с Серёжкой, бежит в комнату.

– Бабушка, наши Тихвин освободили! Всё, кончилась блокада! Бабушка, ну чего ты молчишь?

Софья Моисеевна, член партии большевиков с девятьсот пятого года, узница царской каторги, «красная фурия» Петроградской кавалерийской дивизии, кавалер ордена Боевого Красного Знамени лежит недвижно, глядя в потолок.

Лариска вдруг кричит не по-вороньи, по-человечески:

– Куда ты, Сонечка? Вернись.

Мама не велела рассказывать про смерть бабушки никому, даже Серёжке. Потому что бабушкину карточку сразу заберут.

Раньше бы Толик возмутился: октябрёнок не должен врать. Но теперь всё равно. Только страшно, если кто спросит – Толик себя выдаст, скажет правду.

Почтальонша тётя Люба стоит у парадной, отдыхает, тяжёлую сумку поставила прямо в грязный снег. Спрашивает:

– Ты Горский? Из восьмой квартиры?

Толик замирает: наверняка бабушке письмо или телеграмма, ей до войны часто приходила почта, писали боевые соратники, вспоминали былое, а потом просили помочь с санаторием для старых большевиков или с поступлением бестолковой невестки в зоотехникум, бабушка всем отвечала, бывало, что и помогала; ежегодно приходили письма в красивых белых конвертах со штампом «Петроградский районный комитет ВКП(б)», в них поздравления к октябрьскому празднику, торжественный машинописный текст на плотной бумаге, и внизу фальшивая фиолетовая подпись, «факсимиле». Если почтальонша спросит, жива ли бабушка, Толик соврать не сможет.

– Тебя спрашиваю, мальчик. Из восьмой?

Толик сглатывает: челюсть вдруг свело, язык словно примёрз к зубам. Кивает.

– Высоко к вам, четвёртый этаж. А у меня ноги распухли, боюсь, не дойду. Сам заберёшь письмо, ладно? Только взрослым передай, не потеряй.

Тётя Люба медленно уходит, волоча сумку; Толик смотрит на конверт, узнаёт строгие папины буквы, радуется, даже не замечает, как взбегает по первому лестничному пролёту, но быстро выбивается из сил, дальше поднимается медленно.

– Кто там?

Мама теперь боится кого-нибудь пускать домой, и Серёжку приглашать запретила, потому что теперь в квартире номер восемь есть тайна. Тайна жуткая и стыдная.

– Мама, это я, открывай скорее, от папы письмо, с Урала.

Лариска стучит клювом в дверь бабушкиной комнаты: