Павел Гигаури - Соб@чий глюк [litres]

Вон мужик с одутловатым расплывшимся лицом, с портфелем и животом на коленях смотрит в телефон, его спасти, пожалуй, будет трудно. Ему киноцефалия не так страшна, как инфаркт. Наверняка курит, спортом не занимается, жрет все подряд, пьет все подряд, но больше, наверное, пиво. Как такого спасти? А вот девчушка сидит, конечно, на таких каблуках стоять трудно, ноги в обтянутых джинсах хоть и в сидячем положении, но видно, что как две Останкинские башни, и личико такое нежное над шарфиком – такую красотулю хотелось бы спасти лично. Но нельзя отвлекаться на частности, надо спасать всех.

Толстый куряще-пьющий мужик, не заботящийся о здоровье, вызывает раздражение своей бессмысленностью, девушка-Останкино тоже вызывает напряжение, я бы сказал, выводит из равновесия. Нужно что-то нейтральное, успокаивающее, невинное, трогательное.

Там, наверху, люди в своих автомобилях, как моллюски в раковинах, о них можно судить только по раковинам-машинам, а здесь все как на ладони, видно насквозь. Ага, вот бабушка с внучкой. Бабушка в старомодной шляпке и плаще, застегнутом до самого верха, и внучка в вязаной шапочке, туго затянутой под подбородком, так что щечки на ее лице становятся больше, и куртка на девочке тоже застегнута до самого верха, и шарфик завязан на шее.

Бабушкин долг исполнен полностью, девочка упакована почти герметично, как в космический скафандр. Бедная упакованная девочка не догадывается, что виновата во всем вовсе не бабушка, а прабабушка, которую девочка никогда даже не видела.

Интересно, где моя зараза-жена? Объявится она сегодня или нет? Я потрогал запекшуюся ранку на темечке. Надо будет показать Светке. Она начнет причитать: ой, Артем, откуда это у тебя? Что случилось? А я ей прямо скажу, что это Орел Орлович меня тюкнул. А она спросит: какой Орел Орлович? А я скажу, что это начальник Собакина. И тут Светка решит, что я окончательно умом тронулся, по-русски говоря, ебанулся. Хотя удивить Светку трудно.

Мой вагон в составе поезда вырвался из подземелья на станцию, вытянулся вдоль платформы, и голос объявил, что мне пора покинуть поезд. Что я и сделал.

Молоденькая парочка стояла у колонны. Он придавил ее всем телом к мрамору и залез рукой сбоку под юбку, а она запустила одну руку ему под куртку, а другой крепко обхватила за шею. Где была его другая рука, я не увидел.

Что это: скульптура Родена «Поздняя осень в Москве» или членовеки прилюдно пытаются трахнуться? Я спросил себя без особой надежды получить ответ.

– Боже, Артем, обо что ты так ударился? Рана какая глубокая! – воскликнула Светка.

– Злые языки утверждают, что это мои скрытые, задавленные мысли пробуравливаются наружу вопреки моей воле, – ответил я, держа Светку за бедра, пока она рассматривала мое темечко.

– А что было на самом деле? – спросила Светка, не меняя положения и не двигаясь, хотя уже закончила осматривать мою раненую голову.

– А на самом деле меня клюнул в голову человек-орел, он же Орел Орлович, по наводке Собакина-Анубиса!

– Ты пытался с ним подраться?

– Нет.

– Умничал?

– Да. Немножко.

– Вот видишь!

– Что видишь?

– Ты не понимаешь, что иногда надо придержать свой язык, и рискуешь получить по башке.

– Страх боли сильнее, чем сама боль от получения по башке. Страх делает человека рабом, рабом боли, рабом пауков, общественного мнения, рабом чего угодно.

– Ты мой бесстрашный, – сказала Светка и прижала мою голову к себе, – за это я тебя и люблю.

– Светка, не начинай, – ответил я сдержанно.

– Давай я тебе рану обработаю чуть-чуть, – сказала Светка, высвободилась из моих рук и ушла из кухни за перекисью.

Когда она вернулась, я занял исходную позицию и положил руки ей на ягодицы.

– Это для анестезии, – пояснил я. – Хотя, пожалуй, тут нужна более глубокая анестезия, – сказал я и переместил правую руку Светке под юбку.

– Это не больно, – успокоила меня Светка глуховатым голосом.

– Заметь, я сестре этого не позволил сделать, – сказал я многозначительно.

– Потому что ты вряд ли полез бы сестре в трусы, – заметила Светка.

Я вскрикнул и попытался встать.

– Сидеть! – приказала Светка хриплым голосом.

Мы пыхтя поднимались на третий этаж маленького трехэтажного арбатского дома. Лестница была настолько неудобно спланирована, что казалось, будто она рассчитана не на нормальных людей, а на каких-то других существ или людей уменьшенного размера, а может, даже детей.

А может, это просто очень специальное место во Вселенной? Вся Вселенная расширяется, и мы расширяемся вместе с ней, а эта лестница сохраняет первозданный размер, и получается, что нормальному человеку трудно на ней уместиться? И ничего удивительного в этом нет. В мире много удивительных мест и вещей, например, я подозреваю, что бесконечность живет в почти пустом тюбике зубной пасты.

Тюбик уже кажется совсем пустым, пасты там совсем не осталось, но каждый раз, который мне кажется последним, мне удается выдавить достаточно пасты, чтобы почистить зубы, а потом еще и еще, и начинает казаться, что в тюбике поселилась бесконечность, и паста никогда не кончится: так продолжается, пока не кончается мое терпение, и я выбрасываю тюбик вместе с поселившейся в нем бесконечностью.

Бесконечность может просто свести с ума, как и узкая лестница.

На первом этаже здания было бюро путешествий, на втором – юридическая консультация и нотариальная контора, а на третьем ждали нас со Светкой.

И вот мы оказались перед единственной дверью на третьем этаже, едва освещенной единственной лампочкой на стене, перед безымянной дверью: на ней не было ни надписи, ни даже номера. Это была старая, или даже старинная, дверь, покрытая масляной краской одного из темных, грязных оттенков коричневого цвета, неразличимого в сумерках.

Мы остановились перед дверью. Светка повернулась ко мне.

– Артем, я прошу тебя, попробуй не злиться. Ведь нам терять нечего. Я тебе, со своей стороны, могу сказать, что если бы я могла вернуть все назад и сделать так, чтобы ничего не было и нам не нужно было идти сегодня сюда, я бы так сделала, даже если бы мне нужно было отдать за это руку, – грустно сказала Светка.

Я посмотрел в Светкины глаза, в тусклом свете они сливались с окружающим пространством, радужки не было видно. Я наклонился совсем близко к ее лицу, пытаясь рассмотреть зеницы, так что от напряжения почувствовал боль в собственных зрачках.

– Именно поэтому, наверное, Венера Милосская осталась без обеих рук. Пойдем, Венера, – сказал я, поворачиваясь к двери.

– Ты неисправим.

Звонок на двери отсутствовал. Я надавил на ручку, дверь открылась, и мы вошли в малюсенькую комнату. В комнате никого не было. В левом углу комнаты стоял непропорционально большой, мощный старинный письменный стол, видимо, из дуба. Стол нес в себе тайну, и не своей огромной поверхностью, на которой стоял широкий монитор и лежала масса книг, а вопросом: как этот огромный стол попал в малюсенькую комнату? Уж точно не по узкой лестнице, по которой мы со Светкой только что вскарабкались на третий этаж.