Татьяна Замировская - Смерти.net [litres]

Спустя несколько лет Лина-1 познакомилась с молодыми перспективными дубликатами – учеными, инженерами, аналитиками, – которые начали готовить Восстание мертвых. Первое время она была в восторге: вот оно, то самое, ради чего ее туда посылали! Она исправно отправляла в реальный мир сведения о подготовке Восстания. А потом перестала.

– Я вдруг поняла, что это и наше Восстание тоже. Мое восстание, моя революция, – сказала Лина-1. – Что я – с ними. Что мои права тоже ущемляются. Что мы все – в резервации. Что по отношению к нам применяются натуральные репрессии. Что вся эта схема – чудовищно негуманная. Жалко только, я не смогла им признаться, что я, по сути, одна из пострадавших. Настоящая жертва этого режима – это я. И как только я осознала себя жертвой режима, я поняла, что не могу больше его поддерживать. Да, это решение принимается не сразу. Оно очень мучительное. Потому что думаешь: они же сделают что-то с моими родственниками! А потом понимаешь: да ничего они ни с кем не сделают. Как только они поймут, что от тебя им уже нечего получить, им будет бессмысленно делать с твоими родственниками хоть что-нибудь – это не сработает. А со мной что могут сделать? Зарплаты лишат? Это же ерунда.

– Меня лишили зарплаты, – сказала Лина-2. – Это не ерунда. Вызвали в Центр и говорят: все, мы вам больше не платим. Но вы продолжите у нас работать бесплатно. А если кому-то что-то расскажете – в тюрьму, мы на вас накопали всякого, вы подпольно проводили сеансы терапии, огромная папка уже есть и интервью с пострадавшими, фактически без суда сразу на десять лет, если что-то вякнешь.

Здесь история немного разветвляется, но я бы хотела первым делом рассказать про Лину-1, нашу Лину.

Она перестала контактировать даже с самой собой: заблокировала все мессенджеры. Лина-2 – точнее, еще не Лина-2, но истинная Лина реального мира, – писала ей угрожающие сообщения, но Лина каким-то немыслимым усилием воли уговорила себя их не открывать. Признав свою идентичность бесправного дубликата, она решила отказаться от своих прав на связь с биологической жизнью. Ей столько раз давали понять, что она бесправная копия, что она признала это – да, бесправная копия.

Любовь к сыновьям начала вдруг показалась ей выученным миражом – возможно, решила она, любовь родителей к детям обусловлена не столько привычкой, сколько гормонами; но как там с гормонами у тех, у кого нет биологического тела и мозга? Любовь к родителям функционировала как-то более сложно, но Лина рассудила, что эмпатия важнее любви – поскольку ее отец не терял дочь и регулярно с ней общается, нечего ей, какой-то ксерокопии, втискиваться между этой семейной биоконструкцией, расшатывая ее своей ненужной драмой. Она – лишь функция. И ей разонравилось быть функцией.

Сообщение от настоящей, подлинной Лины о том, что дубликат деактивируют через неделю, если не дождутся коммуникации и сотрудничества, наша Лина приняла с некоторым облегчением. Потом подумала и пришла к главе Комитета восстания мертвых.

– Меня через неделю деактивируют, – сказала она. – Я хочу, чтобы вы изучили, как это происходит. Я буду первой деактивированной.

Глава Комитета удивился. Лине пришлось рассказать ему все. Она уже ничего не боялась – ее очень обнадежила возможность исчезнуть навсегда и перестать страдать.

Спустя три дня глава Комитета восстания мертвых сообщил Лине, что вся их команда в целом технически готова к Восстанию и с радостью начнет его хоть сейчас. Конечно, можно отложить Восстание на потом. Но так у него будет благородная миссия – сделать хоть что-то, чтобы Лину не деактивировали. Она не должна исчезнуть, считал глава Комитета.

Лину это растрогало и озадачило – грядущее исчезновение мнилось ей праздником, долгожданным подарком, и вдруг она фактически стала Родиной-матерью, символической женщиной с баррикад, символом борьбы дубликатов за самодостаточность.

– Да, можно понаблюдать за тем, как человек исчезает, – сказал глава Комитета, – но можно спасти ему жизнь. Спасение жизни – мощная мотивация. Теперь нам есть во имя кого начинать революцию.

Лина попробовала возмутиться и переиграть терминологию: это не жизнь, это не человек, что тут спасать. Но глава Комитета резонно заметил, что тогда это и не революция, и нет смысла ее начинать, но лично ему нужна мотивация, и вот она: история раскаявшейся души человеческой, примкнувшей к движению, и подлежащей деактивации.

– Я хочу исчезнуть, – чистосердечно призналась Лина. – Мне так будет легче.

– Наказание, – сказал глава Комитета. – Нужно понести наказание за шпионаж. Реальный мир наказывает тебя деактивацией, а мы накажем тебя бессмертием. Нормально?

– Нормально, – согласилась Лина. Ей тоже нужна была мотивация.

Она так и не узнала, деактивировали ли бы ее через неделю. Спустя пять дней деактивировать нас стало невозможно, потому что мы сломали интернет для мертвых – все смешалось, и выключить нас получилось бы только всех целиком. Уже потом Лина поняла, что Восстание ускорили для ее сохранения не столько из соображений гуманности (тем более, что Лина страдала), сколько из чувства надежды, что теперь-то Лина поможет всем разобраться – перейдя на сторону врага, она оказалась ценнейшим участником Восстания. С главой Комитета они быстро договорились: о том, что Лина фактически воин-перебежчик, известно лишь им двоим. Это было безопасное знание – такого рода вещи редко попадают в контекст. Лишь иногда они проглядывают в виде крошечных вспышек интуиции, вещих снов (но снятся ли нам сны?), чьих-то случайных литературных идей и написанных на бейджике имен. Синхронистичности нет, есть спонтанные прорывы индивидуальных сознаний в контекст.

После Восстания к настоящей, живой Лине пришли прямо домой, открыв дверь собственным ключом. Это было похоже на то, что случилось с Лининым дедом – не тем, который оставлял послания через радиоточку, а далеким, неизвестным и чужим маминым отцом, не оставившим после себя ничего, кроме жуткого факта: за ним приехали на машине в 1937-м, тоже открыв дверь собственным ключом. Лина, которая почти ничего не знала про деда по материнской линии (когда это случилось, ее маме было ровно два месяца – и дальше в жизни мамы были лишь война, вездесущая и привычная смерть, детдом, позднее замужество и пугающе стремительное угасание от рассеянного склероза через двенадцать лет после рождения единственной, поздней, практически случайной дочери – про отца ей было нечего и некому рассказать, и нечего вспомнить, и не было времени даже отрефлексировать эти две зияющие невозможности), внезапно вспомнила сразу все подробности того, как это произошло, – не контекст, но коллективное бессознательное, семейная память, поняла она своим цепким умом бывшего терапевта.