Карин Тидбек - Аматка [ЛП]

Она нахмурилась при получившемся слове и попыталась снова. Ключ . «Мулег», — выговорил ее рот.

Ваня пробовала снова и снова. Каждый раз из ее рта вырывалась тарабарщина. Она уронила подушку и осторожно прикоснулась к своему виску, выбритому месту, к ране. Они забрали ее слова.

Мужчина все еще лежал распростертым на площади. Фигура с детскими очертаниями сидела у него на груди. Губы мужчины шевелились. Сначала они двигались быстро; он говорил с ребенком. Затем он вздрогнул и ахнул. После заговорил снова, медленно, и в воздухе от его слов прокатывались волны. Мужчина глубоко вздохнул и закрыл глаза. Некоторое время он лежал неподвижно, как лежал Ивар, словно покинул свое тело.

В конце концов, когда теплица слева от пирамиды раскололась посредине и выпустила поток яростно развевающейся зелени, мужчина снова открыл глаза. Он обнял ребенка. Тот свернулся калачиком у него на груди и утонул у мужчины в теле, и его не стало. Мужчина встал на ноги, которые, казалось, гнулись более чем в одном суставе, повернулся и, пошатываясь, направился к жилому кольцу и его колышущимся фонарям. Он вошел в дом и больше не выходил.

Кто-то спрыгнул с верхнего этажа офиса коммуны. В месте, куда упало тело, земля раскололась. По ее поверхности разбежались трещины, и клиновидный участок площади беззвучно рухнул, обнажив часть подземного туннеля. Его стены покрывала бледная сеть тяжелых нитей корневищ, и когда внутрь хлынул дневной свет, они затрепетали и поджались вглубь. Из мицелия выступили круглые плодовые тела блекло-розовых и коричневых оттенков. Плоды медленно покачивались на коротких плодоножках, и то, что когда-то могло быть жителями первого квадранта, подняло свои белые глаза к внезапному показавшемуся небу.

Ваня оставалась у окна, наблюдая, как люди прыгают из окон муниципального офиса или покидают его через парадные двери и бегут к манящим фонарям жилого кольца. Стены офиса коммуны начало корежить, словно они прогибались под сильным давлением. Остальные здания вокруг площади рушились одно за другим. Освобожденная жижа из растворенных зданий стекала во вскрытый грибной туннель. Воздух в жилом и заводском кольцах подергивался синим туманом. Сквозь дымку низкие фабрики и мастерские выглядели шатко и уродливо.

— Я вернулась, — произнес позади Нинин голос. — Я пришла за тобой.

Нина стояла в дверном проеме того, что осталось от Ваниной комнаты. Стены за кроватью и окном размягчились, безвольно свисая с тех мест, где они все еще крепились к потолку. Смятая дверь лежала рядом с кроватью. Ваня и не слышала, как это произошло.

Это была Нина, и все же не она: она раздалась, словно ее тело сделалось недостаточно велико, чтобы вмещать ее. От нее волнами шел жар, она тщательно выговаривала слова одно за другим, как будто слова требовали усилий.

— Я сказала, что вернусь за тобой. Я вернулась за тобой.

Нина наклонилась, баюкая в руках Ванину шею, и прижалась к Ваниным губам своими губами. Они пылали. Там, где встретились их языки, вспухли волдыри. Ваня немного отстранилась.

— Сдавайся или отдавайся, — прошептала Нина. — Я отдалась. Я вручила себя миру.

Ваня пыталась произнести ее имя, вновь и вновь. Нина склонила голову, по ее лицу быстро скользнуло какое-то выражение, из глаз потекла влага.

— Не тревожься, — сказала она наконец.

Нина взяла Ваню за руку и повела по коридору. Пол подавался под их весом; стены скользко, маслянисто поблескивали. Одряблые двери по левую сторону вели в комнаты, мебель в которых превратилась в слизь. Во всех пусто, кроме крайней. В последней комнате под окном сидел рыжебородый мужчина. Ваня напряглась, чтобы заглянуть туда. Комната пропахла старыми экскрементами, сконцентрированными вокруг места, где сидел, съежившись и подтянув колени к груди, он, Евген. Он прислонился к стене, глядя бледными глазами на виднеющуюся в окно полоску неба. Рана на его виске выглядела воспалившейся, борода стала жесткой от засохшей слюны.

Ваня потолкала Евгена в плечо, тот не обратил внимания. Нина вернула ее и повела вперед, на первый этаж. Они вышли из клиники на открытое пространство посреди того, что раньше было Аматкой.

На востоке, между холмиками остатков от фабрик и жилищами, открывался свободный вид на озеро. Небо над головой облеклось в черное и украсилось сферами в блистающих пятнах и полосах. По дороге от озера шла толпа; впереди нее шагало существо, которое было Берольс’ Анной. Никто не сиял и не мерцал так, как она. Бок о бок с ней шла Улла с прямой спиной и блестящими глазами.

Берольс’ Анна раскрыла рот и заговорила, и ее голос разнесся по воздуху: тот голос, который когда-то зачитывал книги о Теплицах, голос, который одновременно повелевал материей и принадлежал ей. Она пришла выполнить свое обещание.

Анна остановилась перед стоявшей в объятиях Нины Ваней. Яркий свет сверху не помогал яснее различить черты ее лица, лишь заставлял их светиться сильнее, чем когда-либо. В ее глазах отражался иной, нездешний пейзаж.

— Отдашься ли ты миру?

Голос Анны ударил в Ванино тело волной, заставив ее задохнуться. Так вот что должна была Ваня сделать. Ваня сказала, что она отдается, что сдала ему все, чем была. И лишь выронила изо рта цепочку слогов, невыразительных и лишенных смысла.

Берольс’ Анна молча смотрела на Ваню; ее волосы развевались вокруг нее, словно жили своей жизнью. Через мгновение она хмыкнула.

— Человек порождает слово. Отдается миру и становится словом. — Это прозвучало как вздох. — У тебя нет слов. Тебя отлучили.

Она отлучена от своих слов. Мир строился на новом языке, и она не станет его частью, лишь наблюдателем, зрителем.

Анна повернула голову и оглядела хаос.

— Когда все это станет, ты пребудешь прежней. Такие люди, как ты, все вы пребудете, как и ты, отлученными. Но мы вас понесем. — Она погладила Ваню по щеке. — Мы всегда унесем тебя с собой, маленький глашатай.

Наблюдательница, зрительница, но возлюбленная. Нина будет с ней, Анна будет с ней.

Ваня смотрела, как Анна направляется к офису коммуны — единственному зданию, которое все еще стояло посреди хаоса. Оно выглядело неуместным, потерявшим всякий смысл, окруженное теперь жителями колонии Анны. Из окон смотрели испуганные лица. Берольс’ Анна и ее люди принялись ожидать.

Нина и Ваня остались на месте. Они наблюдали издалека, как Берольс’ Анна и ее люди пели последним жителям Аматки, звали их принять участие в новом мире или погибнуть вместе со старым. Это было что-то вроде «Песни-Пометки», но слова были другими; это была песня созидания и разрушения, песня не о том, что было, но о том, что могло быть.

Нина заключила Ваню в объятия. Она все еще пахла по-прежнему. От жара Ваню стало клонить в сон.