Елизавета Сагирова - Лето придёт во сне. Приют

Я только девочка. Мой долг

До брачного венца

Не забывать, что всюду – волк,

И помнить: я – овца.

Мечтать о замке золотом,

Качать, кружить, трясти

Сначала куклу, а потом

Не куклу, но почти.

В моей руке не быть мечу,

Не зазвенеть струне.

Я только девочка, – молчу.

Ах, если бы и мне,

взглянув на небо, знать, что там

И мне звезда зажглась,

И улыбаться всем глазам,

Не опуская глаз!

Марина Цветаева

Пролог

Мне было девять лет, когда я попала в коррекционный приют. Сюда все попадали по разному, но никто – от хорошей жизни.

Здесь были дети из малообеспеченных семей, родители которых не смогли позволить себе содержание очередного ребёнка, незаконнорождённые дети матерей-одиночек, дети-полукровки, зачатые от иноверцев, дети преступников, чьи родители отбывали заключение. И дети – сами преступники, дожидающиеся здесь четырнадцатилетия для отправки в колонию.

Но я принадлежала к худшей категории. И самой редкой. Единственный в приюте ребёнок дикарей-беглецов. Так называли тех, кто, отринув новую власть, новые законы и православную веру, ушел в сибирскую тайгу жить своими автономными поселениями.

Не знаю, кому мы там мешали. У нас была небольшая деревушка с ласковым названием Маслята, огороды, скотина, охота и рыбалка. Мы не строили козней против государства и церкви. Мы просто хотели быть подальше от них. Но однажды с неба спустились вертолеты, из них выпрыгнули вооруженные люди в камуфляже и забрали всех с собой.

Детей повезли отдельно от взрослых и в другое место. Перед тем как меня оторвали от мамы, она успела шепнуть: «Беги на запад!». Я, как и положено ребёнку, живущему средь бескрайних лесов, могла определить стороны света в любое время суток, но на тот момент была так напугана, что не успела никуда побежать, и беспомощно повисла в руках схватившего меня чужого человека.

В вертолёте нас везли недолго. Потом был уже самолёт, который перенёс меня в огромный город, такой шумный и дымный, что я подумала тогда, будто попала в ад. Тот самый ад, который, как говорили родители, не существует, а был придуман в старину, чтобы пугать неграмотных людей.

Нас снова везли – уже в закрытом фургоне, потом разделили, и я осталась наедине с чужими, странно одетыми людьми. А ещё через какое-то время оказалась в коррекционном приюте. Там меня мыли и переодевали, зачем-то заглядывали в глаза и зубы, вертели и ощупывали, роняя незнакомые слова: «прививки», «возможные инфекции», «рентген». И наконец: «карантин». После чего в мою руку воткнулась игла, и я погрузилась в спасительное забвение.

На карантине я пробыла несколько дней, пока делались всевозможные анализы, а со мной беседовал серьезный дядечка со стёклышками на носу. Он осторожно расспрашивал меня сначала о самочувствии, потом о жизни в деревне и о родителях. От этих вопросов я неизменно начинала плакать, и тогда дядечка озабоченно бубнил в прижатую к уху маленькую черную коробочку: «Серьезная психологическая травма… ребёнок дезориентирован… наблюдение психолога…», а потом с жалостью смотрел на меня сквозь свои стёклышки.

И это был единственный человек, посочувствовавший мне за время моего невольного путешествия из родной деревни в коррекционный приют.

Приют представлял собой шесть зданий на большой, обнесенной бетонным забором территории, посреди соснового леса. В одном здании жили мальчики, в другом – девочки, в третьем находились школа и столовая, в четвертом – больница, куда, как и я, попадали на карантин новички. В пятом – администрация приюта и общежитие для его сотрудников. А шестое – церковь. Еще были будки охраны в разных углах территории. Стадион, игровые площадки для самых маленьких, искусственный прудик с рыбами. Чуть в стороне от жилых строений – небольшое сельскохозяйственное угодье с огородом и теплицами, призванными как обеспечивать приют своими овощами и зеленью, так и служить обучающим пособием на уроках садоводства.

Меня поселили в комнату на четырёх девочек моего возраста. Такие аскетично обставленные комнатушки здесь называли дортуарами. В дортуаре стояли две узкие двухъярусные кровати, длинный стол с четырьмя стульями, за которым нам полагалось учить уроки, и четыре шкафчика для хранения личных вещей. Вот только личного здесь у нас ничего не было (мою одежду – старенькие джинсы, свитер и сшитую из шкуры лося безрукавку – забрали перед карантином, и больше я их не видела), лишь всё казённое. И пожалуй, единственное, что мне нравилось в моём новом жилище, – это окно. Высокое, закруглённое сверху, с широким подоконником, на котором было удобно сидеть.

Я далеко не сразу привыкла к местному распорядку. Этот мир был чужим для меня, и многих вещей я просто не понимала. Поэтому, вместо того чтобы, как все дети, ходить в школу и церковь, первые недели я по рекомендации дядечки со стёклышками посещала психолога.

Это была женщина средних лет по имени София Ивановна. Она носила длинную светлую косу, заплетённую на один бок, и улыбалась, никогда не разжимая губ. Но улыбалась часто и была со мной очень терпелива. Мы разговаривали часами. Первые дни говорила только она, а я загнанно молчала, глядя в одну точку, или плакала, но постепенно стала отвечать на вопросы, а ещё через какое-то время и задавать их.

Благодаря Софии Ивановне мне удалось кое-как разобраться с местом, в котором я оказалась, и с причиной, по которой меня сюда забрали.

– Твои родители и другие взрослые из вашей деревни, – неторопливо объясняла София Ивановна ровным, убаюкивающим голосом, – вели жизнь неприемлемую для православного человека, жили в дикости, в распутстве, в безбожии. Но что ещё хуже – учили этому своих детей. Церковь не может такого допускать. Мы заботимся, прежде всего, о вас.

На мои многочисленные вопросы о родителях она неизменно отвечала только одно: если я буду слушаться и хорошо себя вести, то обязательно увижусь с ними.

Поэтому, когда встречи с Софией Ивановной закончились и я зажила по обычному распорядку воспитанницы коррекционного приюта, главная цель, которую я себе поставила, – слушаться и хорошо себя вести.

Но, как выяснилось позже, София Ивановна обманула меня. Я больше никогда не видела своих родителей.

Глава 1

Пчёлка

Два года спустя.

– Пресвятая Троице, помилуй нас, Господи, очисти грехи наша, Владыко, прости беззакония наша, Святый, посети и исцели немощи наша, имени Твоего ради-и-и! – прогремел батюшка Афанасий, и пришлось послушно подхватить:

– Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, поми-и-илуй!

Мы, двадцать две девочки одиннадцати лет, в одинаковых длинных сарафанах, в одинаковых платках, завязанных под подбородком, стояли в церкви коррекционного приюта. Шла воскресная служба. Шла она уже долго, и мы устали опускаться на колени, снова подниматься, бить поясные поклоны, бить земные поклоны, креститься и петь бесконечные «аминь».