Татьяна Зубачева - Аналогичный мир. Том третий. Дорога без возврата

Андрей совсем забыл о Расселе и говорил так, как обычно, только что по-английски, а не по-русски.

– Рейтер – мастер парадоксов, – пожал плечами Рассел.

Его тоже захватил этот разговор. Шёл за другим. Просто вышел пройтись перед сном по зимнему дождю и… и вот нарвался: спальник, джи, читает Рейтера по-русски, спорит о гносеологии – мир вверх тормашками! И ведь не натаскан, как натаскивали в питомниках всех спальников на стихи и песни, да и репертуар там был специфический, и Рейтер в него никак не входил, как, впрочем, и другие, даже не запрещённые философы… И нет, не заученное с голоса, явно своё у парня… Вот никак не ждал. И это не подстроено хитроумным доктором для «адаптации пациента в изменившихся социальных условиях», доктор не мог знать, что он придёт, его не ждали, он был не нужен им. Странно, конечно, такое использование спальника, они не для философских бесед делались, но… у доктора могут быть свои причуды. Но… но неужели парня всерьёз мучают эти проблемы?

– Простите, сколько вам лет, Андре?

Андрей удивлённо посмотрел на него.

– Полных восемнадцать. А… а что?

– Самый возраст для таких проблем, – улыбнулся Рассел. – Мой отец считал философию детской болезнью. Вроде кори. Которой надо вовремя переболеть, чтобы получить иммунитет на всю остальную жизнь.

И удивился: так резко изменилось лицо парня. Застывшие черты, маска ненависти…

– Андрей, – предостерегающе сказал Жариков.

– Это доктор Шерман? – медленно спросил Андрей. – Это он так говорил?

– Да, – насторожился Рассел.

Андрей отвёл глаза и угрюмо уставился в свою чашку. Если б не доктор Ваня, он бы уж сказал этому беляку… Не вежливо, а по правде. Философия – детская болезнь?! Так Большой Док не только сволочь, а ещё и дурак к тому же.

– В чём дело? – уже более резко спросил Рассел.

– В чём дело? – переспросил Андрей, поглядел на Жарикова и упрямо тряхнул головой. – Жалко. Жалко, что он не болел этой болезнью. Может, тогда бы он не ставил экспериментов на людях.

Рассел стиснул зубы, пересиливая себя. Значит, доктор рассказал парню… больше ведь знать об этом неоткуда.

– Зачем вам это понадобилось, доктор? – вырвалось у него.

Но ответил Андрей. Не на вопрос, а просто говоря о своём.

– Как он мог? Он же… клятву Гиппократа давал. И такое творил. Не понимаю, никогда не пойму. А с виду… человек.

– С виду? – Рассел начинал догадываться, но… но этого не может быть. – Этого не может быть, – повторил он вслух.

Андрей кивнул. И вдруг – неожиданно для Жарикова – заговорил совсем другим, деловито скучающим тоном. С интонациями, от которых Рассел похолодел.

– Разумеется, по завершению эксперимента материал ликвидируется. Это элементарно. Но в данном случае… реализуйте в обычном порядке.

Он говорил, глядя перед собой, и его лицо было уже просто усталым. Наступило молчание.

– Простите, – тихо сказал Рассел. – Я не знал.

– Прав Рейтер, – Андрей словно не слышал собеседника. – Тело заживёт, а душа – нет. И Чак, уж на что… и то говорит, что нам не на руку, а на душу номер кладут. И бесследного ничего нет, и опять Рейтер прав. Нас и стреляли, и жгли по Паласам, по питомникам, именно чтобы следов не осталось. А мы есть. И память наша есть. И… и я думаю, Рейтера за это и убили, – Андрей закрыл лицо ладонями и тут же убрал их, положил, почти бросил на стол по обе стороны от чашки. – Простите, Иван Дормидонтович, я не хотел, само вот выскочило.

Жариков смотрел на него с грустной улыбкой.

– Скорее, это моя вина, – Рассел вертел чашку с чаем. – Это я помешал вам. И извиняться нужно мне.

Андрей молча покосился на него и стал пить остывший чай. А Жариков тихо радовался, что Андрей не зажался и не сорвался в неуправляемую реакцию. Взрослеет.

Рассел никак не ждал такого оборота. Он сам много спорил с отцом именно об этом, правда, мысленно и уже после капитуляции, и вот… спальник, джи, экспериментальный материал… обвиняет доктора Шермана в измене клятве Гиппократа. Но разве он сам всегда верен ей?

– Андре, вы говорили о клятве Гиппократа. А вы, вы сами давали её?

Андрей кивнул.

– И вы верны ей?

Жариков снова напрягся. И снова Андрей удержал себя.

– Я знаю, о чём вы говорите. Но я не мстил. Я тогда не знал, что вы… его сын. Я спасал другого.

– Кого?

– Алика. Это его вы на День Империи изуродовали. В Джексонвилле.

Рассел зло дёрнул головой.

– Так, понятно. Так если кто его и спас, так это я. У меня не было другого варианта.

Андрей уже полностью успокоился.

– У меня тоже, сэр.

Обращение прозвучало издёвкой, и Жариков строго посмотрел на Андрея. Андрей преувеличенно удивлённо хлопнул ресницами, заставив Жарикова улыбнуться. Не смог не улыбнуться и Рассел. И сказал заготовленные слова, но уже другим тоном.

– Вырастешь – поймёшь.

– Да, – неожиданно легко ответил Андрей. – Ни сортировок, ни выбраковок теперь не будет, так что у меня есть время.

Рассел кивнул.

– Да. Вы уже думали о… своём будущем?

– Конечно, – Андрей допил чай и улыбнулся. – Буду работать и учиться.

– А потом?

– Этого мне хватит надолго, – рассмеялся Андрей и посмотрел на Жарикова. – Уже поздно, Иван Дормидонтович. Самый лучший гость – это тот, что уходит вовремя.

Андрей встал и улыбнулся.

– Спасибо за вечер, Иван Дормидонтович. Спокойной ночи.

– Спасибо и тебе, Андрей, – встал и Жариков. – Спокойной ночи.

Отчуждённо вежливо кивнув Расселу, Андрей вышел. Когда за ним закрылась дверь, Рассел встал.

– Спасибо, доктор. Поверьте, я не хотел мешать.

– Верю, – кивнул Жариков.

– Он… этот парень… – Рассел улыбнулся. – А почему вы не оставили его в медицине? И почему именно философия?

– У него просто появился выбор, – серьёзно ответил Жариков. – И он выбрал сам.

– Да, – Рассел снял с вешалки свои шляпу и плащ, оделся. – Возможность выбора… и ответственность за выбор… – улыбнулся. – Спасибо, что позволили участвовать в беседе. Спасибо, доктор. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – попрощался Жариков.

И, оставшись один, удовлетворённо вздохнул. Удачно получилось. Не думал, не гадал, да нечаянно попал. И стал убирать со стола. Торта осталось… на два чаепития. Позвать, что ли, Юрку, чтобы помог? Но Андрей молодец. Прошёл через кризис. А Шермана можно начинать готовить к выписке. Правда… нет, о делах завтра. А сейчас спать. Засиделись. И у Шермана нарушение режима. Ну, ничего, это не самое страшное.

Снег лежал и не таял уже четвёртый день, и даже ещё подсыпало. Стеф показал, как лепить снеговиков, и двор теперь украшали самые фантастические скульптуры в самых неожиданных местах. Сооружение фургона шло полным ходом. Рол после работы возился, собирая упряжь. Из лошадей отобрали в запряжные двух – Примулу и Серого – и поставили их рядом в соседние стойла, чтоб привыкали друг к другу. Монти повадился, выпив молоко, гонять пустое ведро по своему стойлу, поддавая то головой, то копытами, и Молли приходилось его уговаривать и подманивать лепёшками, чтобы забрать ведро. Джерри попробовал спрятаться в конюшне на ночь, за что Фредди выкинул его аж на середину двора, да ещё и Мамми добавила от души. Марк подрался с Робом и порвал новенькую, привезённую из города рубашку. Дилли стала тише. Живот у неё был уже очень заметен, работать, как прежде, она не могла, а кого из милости кормят, тот голоса не поднимает. Зато Сэмми ворочал за двоих и третий день ходил ошалелый. Дилли сказала ему, что ребёнок уже живой, ворочается, и он сам увидел, как тот наружу просится. Одно из яиц оказалось с двумя желтками. Мамми его так и держала на столе в плошке, пока все не посмотрели, а потом долго думали, какая ж это из кур так отличилась, петух-то точно не причём, раньше ж такого не было.