Сергей Минский - Прищеп Пекарика

Профессорский ум вдруг осознал всю нелепость собственных рассуждений, не способных дать рациональных результатов. «Да-а, хлеб из этого, конечно, не испечь. То, что невозможно подтвердить экспериментом – притом не единственным – лишь теория. Для науки мои изыски – полнейшая авантюра. Но не для меня, прошедшего завесу бытия и смотрящего в бездну».

Душа продолжала болеть. Болела все так же, не удовлетворенная логическими обоснованиями академического образования вперемежку с крохами знаний, появившихся из информационного поля Системы Систем, которые оставили прежние цивилизации, и достававшихся нынешней по наследству. Душа подталкивала к пониманию, что отсутствует целесообразность в деянии, замышляемом одним человеком против другого. «Но ведь сигнал зачем-то дан? – сопротивлялся ум, – Для чего-то Вселенная открыла эту дверь передо мной – представителем человечества? Зачем?»

Вдруг истина, как всегда молниеносно блеснувшая в сознании, оставила мгновенный светящийся след своего присутствия: Высшие Сферы! – вот с чьего соизволения начат эксперимент. «Да! И он уже идет. Не иначе. А все то, что происходит, ни в коем случае невозможно измерить человеческим представлением о миропорядке. Потому что человеческое представление о нем – это небольшой штришок в огромной картине мироздания. Нельзя увидеть ее принципы во всем великолепии, стоя перед ней лицом к лицу, словно у фрески на огромной стене. Но зато можно рассмотреть каждую трещинку на краске. И даже, может быть, крупинки на штукатурке. Но поднявшись до принципов и узрев божественную композицию того, что видел только что, уже не увидишь конкретики. А эти противоположности можно соединить только в себе».

«Эка заговорил… – снова подал голос внутренний визави, – А ты не думал, что Вселенная могла открыть эту дверь перед тобой не для того, что бы ты осуществил убийство? А, может, именно для того, чтобы проверить тебя на вшивость?»

«Ха! Sancta simplicitas! Святая ты простота, – присоединился к нему дремавший в Пекарике циник, – Высшие Сферы, говоришь? А если мои амбиции или моя алчность победят? И я отдам… нет, продам человечеству эти знания? Тогда как? Пусть мир летит в тартарары? Пусть сильные мира сего теперь и с моей помощью пожирают слабых – живут вечно за счет тех, кто не сможет этим воспользоваться? Ты хоть представляешь, что будет?» – захлебывался от торжества цинизма ум, горделиво намекая на свое всесилие.

«А-я-яй! Тешишь свою гордыню, профессор, – посетовала совесть, – Ты же знаешь, что испытания даются по силам. Тебе только остается – положить маленькую крупинку на одну из чаш весов».

«А если я положу не на ту?.. Все? Капут?» – наивно продолжил потешаться ум.

«Нет, – потеряла интерес к бесполезным дебатам совесть, – придет кто-то другой и положит другую крупинку на противоположную чашу».

«Так просто?»

«Проще и не бывает, но в этой простоте невероятная сложность механизма, порождающая совершенство. Ты же знаешь, как никто другой: глубина анализа – это залог совершенства синтеза. Вот так-то!»

Вениамин Петрович вдруг очнулся, снова вспомнив «двуногое существо», и посмотрел на стоявшую у дверей девушку, в глазах и позе которой переплеталось сомнение в тактичности собственного присутствия и желания получить ответ. «Кажется, она что-то спрашивала?» Он хорошо помнил эту студентку, с тех пор, как впервые увидел на вступительных экзаменах. Все было порознь в ее лице. И какой-то смешной нос. И большой рот. И пухлые губы. И тем более выдававшийся высокий и широкий лоб. Все бы жило в этом лице своей жизнью, если бы не глаза, большие умные глаза, которые ухитрились все это объединить, в итоге сотворив нечто среднее между женщиной и ребенком. За три с небольшим года, которые с тех пор прошли, она почти не изменилась. В ней только женщины, пожалуй, стало чуть больше.

– Вы что-то хотели, Дарья? – благодушно спросил он.

– Да, Вениамин Петрович, – она засмущалась: видимо, не ожидала такого участия. И это ей шло: скорее всего, из-за румянца, пробившегося на щеках, – Мне сказали, что вы в порядке исключения будете курировать три курсовые работы. Могу ли я взять у вас одну из тем?

– Естественно, можете… если не боитесь, конечно… – Пекарик внимательно посмотрел в ее красивые глаза, – А вы темы видели?

– Да, безусловно. Я только что от методиста. Две из трех свободны.

– А третью кто взял? – слукавил Пекарик, чтобы продлить разговор.

– А вы что, не … – наивно начала она, но поняла свою оплошность, – Так Саша Дарский. Он, наверное, сначала решил застолбить тему, чтобы никто не взял, а потом уже у вас спрашивать. А я специально сразу спрашиваю, – затараторила она, будто бы испугавшись, что декан, о чем-то спросит, – Чтобы дома просмотреть материалы. Потому что мне обе оставшиеся темы близки, и я бы хотела выбрать. Я завтра вам скажу – какая…

– Хорошо, Дарья. Договорились.

– Спасибо, Вениамин Петрович, – совсем смутилась девушка, – До свидания.

Она уже почти полностью повернулась, собираясь толкнуть дверь и выйти из аудитории.

– Секундочку… – Пекарик чуть повысил голос, чтобы быть услышанным, – А вы не помните, какую тему выбрал Дарский?

– Точно не помню формулировку… по супервизии.

– Понял. Спасибо, – улыбнулся Вениамин Петрович.

Она по-детски откликнулась улыбкой на улыбку и скрылась за дверью.

Основные занятия для первой смены уже закончились. Время обеда. Тишина, пришедшая на смену шуму, почти никем и ничем не нарушалась. «Сегодня будем обсуждать кандидатуры с Руманом, – Пекарик поморщился, – А зачем? Зачем, если я уже все решил». Он на автомате положил свой видавший виды конспект лекций в портфель, щелкнул застежкой и вышел из аудитории.

12.

«Уже две недели безумства… – пробуждение вносило тревожную ясность в отрезвленное сном сознание, – Пятьсот евро месячной родительской стипендии и почти две штуки, что собирал из остатков! А те, что родители презентовали на Новый год? – Дарский прислушался к ровному сопению Валерии. Не смог сдержать вздох, совершенно естественно завершивший и непроизвольную задержку дыхания, и осмысление своего нынешнего положения, – Все накрылось медным тазом, а еще конец ноября только, – он снова вдохнул, – Какому-то мудрому тромбону, блин, ушла почти тысяча на какое-то турецкое меховое ничтожество, не закрывающее даже пупок».

– Франция… – тихо процедил сквозь зубы, – «Здорово! Заказал потомкам Османской империи нужный лейбл, и все – считай барыши. А жратва в ресторанах? А цветы… любимой? – он кисло улыбнулся, – О соцвыплатах при таком раскладе можно и не вспоминать…»

Глаза сами собой открылись. Невмоготу стало лежать и заниматься самобичеванием. «Короче, Дарский, кончай этот духовный онанизм. Хватит ковыряться в ране – все равно уже ничего не исправишь. Ну, поимели тебя. Но ведь не без твоего же участия?»