Владимир Орлов - Шеврикука, или Любовь к привидению

В какие-то мгновения оболочка Пузыря представилась нам снизу металлической (а кому и костяной), но эти впечатления оказались ложными. То, что создавало форму Пузыря (или поддерживало ее), было не металлом и уж тем более не костью. И по всей вероятности – не кожей. Это был, наверное, особый материал, широкой публике в Москве неизвестный, без меха, без шерсти, без ворса, плотно-серый, темнее шкуры слона, чуть блестящий. Он не имел морщин и находился в напряжении, будто покрышка футбольного мяча, допущенного арбитрами к играм на первенство города Камышина. У любознательных или отчаянных, возможно, и возникало желание проткнуть оболочку вязальной спицей, но никто из них не попытался осуществить свое желание.

Московская публика известно какая. Стреляют, пушки палят из танковых башен, черные дымы ползут по белым камням сановных зданий; в благонравных, культурных странах и городах люди бы попрятались, в ванных комнатах закрылись бы на замки, под кровати забились бы в своих крепостях. А у нас нет. Извините! Тысячи зевак тут же объявятся возле танков. Детишки будут прыгать «в классики» на асфальтах среди бронетранспортеров. Дама в леопардовом паланкине выйдет выгуливать ньюфаундленда Аполлона туда, где она и вчера его выгуливала. Ну, стреляют, ну, палят, ну, бомбы падают. Пожалуйста. Их дело. Экая важность! К чему мы только не привыкли. Чего мы только не видели. А среди зевак и не все будут стоять с отвисшими челюстями. Многие выждут момент, когда и самим удастся броситься в полыхающее здание, чтобы поглядеть на все вблизи, а то и добыть сувенир или дать кому-либо в морду. А то и просто так.

Но в случае с Пузырем останкинские жители повели себя исключительно пристойно. На первых порах. Они не только не протыкали его вязальными спицами, не орали на него и не обзывали дурными словами, но и вообще не трогали Пузырь и даже будто стеснялись быть назойливыми. То ли деликатное и тихое приземление Пузыря понуждало их к деликатности и тихонравию. То ли, несмотря на уверенность, что рано или поздно Пузырь нечто совершит, теперь они до того были удивлены его посадкой, что и не знали, как быть. Или посчитали его московским гостем, какому следовало оказывать гостеприимство. А может, тайна Пузыря охраняла его и позволяла ему пребывать в безопасности и в спокойствии.

Словом, толпа не бросилась на Пузырь, не стала его терзать, щупать, кромсать или просто обижать, а лишь смотрела на него и соображала. Дети не вытащили из чуланов санки с намерением кататься по его склонам, а тоже пребывали в удивлении. Даже разнополые рокеры на ижевском громоходе, разъяснявшие неделю назад жителям Землескреба, что Пузырь справил на них нужду, малую или большую, не важно какую, уж на что наглые, и те проехали под аркой Пузыря от улицы Цандера к проезду Ольминского чрезвычайно кротко, пожалуй, и уважительно и почти беззвучно. Пузырь их не тронул, и дороги под ним были открыты.

Шеврикука был, естественно, не менее чуток к явлениям природы, нежели аквариумные рыбы, коты и музыканты. Пузырь не вздрагивал, не покачивался и даже еще не вызывал смущение душ, а Шеврикука уже понял, что Пузырь сядет, и не на улицу Королева. Прежде он несколько беспечно относился к присутствию Пузыря, во всяком случае, не думал всерьез о причинах и происхождении Пузыря. Теперь Шеврикука обеспокоился.

Причины и происхождение могли быть и такие, что не давали никакой возможности толковать или называть их. И тут уж ни люди, ни домовые не были вольны что-либо поделать. Или предпринять нечто путное. Но вдруг обстоятельства выпали попроще? Скажем, изготовили и явили Пузырь Отродья Башни? Или умельцы и гении вроде Митеньки Мельникова из Землескреба. Зная об этом наверняка, можно было бы дать направления мыслям и действиям. Одно ясно, соображал Шеврикука: спешить с Пузырем нельзя. К нему, приземлившемуся, надо привыкнуть.

Но соображал не один лишь Шеврикука, а, видимо, многие здравомыслящие останкинские жители. И не только останкинские жители. В день, когда Пузырь повис над улицей Королева, происходили преобразования форм и свойств Пузыря, при этом менялись его цвета, и оболочные, и внутренние, то они были тихо-бурые, то бледно-фиолетовые, то нежно-серые, то перламутрово-палевые, и будто волны неких колебаний или даже чувств исторгал Пузырь. Тогда эти волны вызывали в наблюдателях то тихонравие и ожидание благ, то тревогу и нервический зуд.

Теперь Пузырь застыл. Внутри него ничто не жило и не могло жить. И если в минуты приземления Пузыря в Останкине многие испытали несомненный энтузиастский порыв, а при воспоминаниях о пролитых прежде киселях и супах возникали именно и ожидания благ, то через несколько часов даже и недавние энтузиасты ощутили беспокойство и нервический зуд.

Пузыря опасались. Посчитали: внутри него нет добра. Не к добру он разлегся на бульварах, не к добру. «Да это же мыльный пузырь! – успокаивали оптимисты. – Лопнет, и следа от него не останется!» «Кабы мыльный! – оспаривали их суждение угрюмые. – Если этот лопнет, то, может, и от Останкина следа не останется». Сразу же потекли слухи о возможной эвакуации жителей Останкина то ли в Лобню, то ли в Талдом, то ли в Вербилки. Отчего-то на ум судачившим приходило именно савеловское направление. На власти не надеялись, потому как и лед в Останкине теперь по зимам никто не скалывал и не солил. Впрочем, санитарный врач Желонкин, нынче в должностном халате, бегал по тротуару Звездного бульвара, не захваченному Пузырем, и упрашивал зрителей ничего от сорного объекта в пищу не заготовлять. Поджидали прибытия высокомерного малого в предзимнем клетчатом пальто с трубкой во рту, прозванного инспектором Варнике, сейчас бы, пожалуй, без прежних стремлений дать негодяю отпор выслушали и его рассуждения о Земле как о человеческой плантации. Но инспектор Варнике не прибывал.

Конечно, с ходом времени нашлись и невоспитанные юнцы, находящиеся еще и в дошкольной неразумности. Эти начали швырять в Пузырь камни. Но камни и прочие снаряды озорников до Пузыря словно бы не долетали. И ни одна птица на глазах Шеврикуки на Пузырь не опустилась. А много каркало в Останкине нагло-вороватых ворон и галок. Похоже, ни камней, ни птиц Пузырь к себе не допускал. И выходило: вряд ли до него вообще можно было дотронуться.

В годы, известные благополучием граждан и отсутствием неприятных и тем более чрезвычайных происшествий, сделали бы вид, что никакого Пузыря нет, и упоминать о нем не стали бы ни слова. И Пузырь, возможно, исчез бы сам по себе. Растаял бы. Заплесневел бы от людского невнимания. Или усох от тоски. Сейчас к нему, конечно, явилось множество людей гласных, осведомленных, с отменной и красивой аппаратурой. Но и они были в смущении. (А Шеврикука уже чувствовал себя угнетенным.)