Анатолий Ириновский - Жребий

Нетудыхин с улыбкой подумал, что могли бы сказать французы, слушая о себе этот разговор двух русских.

Зазвонил телефон. Зуев снял трубку и долго слушал кого-то, ничего не отвечая сам. Лицо его казалось бесстрастным. Трубку телефона он плотно прижимал к уху и не-возможно было понять, что он с таким вниманием и так долго выслушивает. Наконец, Зуев трубку положил.

— Да, Тимофей Сергеевич, французы нам не чета, — произнес он в неопределен-ности и задумчивости. — Я тебя сейчас переведу в другой кабинет, а сам ненадолго от-лучусь. Вот бумага и ручка, возьми. Изложи мне сюжет своего рассказа более-менее подробно. И вспомни, кому ты давал его читать? Когда, где? Кто еще при этом присутст-вовал? Если сжег рассказ, — если, конечно, сжег, — то тоже, когда и где? Может быть, свидетели были при этом…

— На рыбалке сжег, — сказал Нетудыхин. — Ночью. Спалил, разжигая костер.

— Ну, в общем, ты меня понял. Вверху оставь место для заголовка. Я вернусь — напишешь под мою диктовку. Пошли. — И они вышли из кабинета Зуева.

"Что его так всполошило? — думал Тимофей Сергеевич, шагая впереди Зуева. — Куда он так неотложно торопится?"

А ответ был прост: привезли бумаги Нетудыхина.

Не было у них текста рассказа, не было. Если бы он у них имелся, Зуев бы разго-варивал с ним по-другому — не выпытывая, а обвиняя. Но Коля — как же так? — такой, казалось, умный и стоящий в негласной оппозиции к властям человек, на деле вдруг обернулся элементарным стукачем. Прочти Нетудыхин "Сюрприз" еще кому-нибудь, может быть, он и засомневался бы в своем выводе. А тут же двух мнений быть не могло, содержание рассказа было известно только одному человеку — Шорохову.

Николай Дмитриевич Шорохов работал в областной газете фельетонистом. По-знакомился с ним Нетудыхин в позапрошлом году в больнице, где они оба лежали на об-следовании. Узнав, что фельетоны, которые Нетудыхин не раз читал, принадлежат Шо-рохову, Тимофей Сергеевич был приятно удивлен. Ну и конечно, Нетудыхин — христи-анская душа — не удержался и во время совместный прогулок вокруг больницы прочел тому с десяток своих стихотворений.

После выписки познакомились поосновательней. Не знал Нетудыхин, что на мес-тах, где проходила критическая информация о советской власти, КГБ держал, как прави-ло, людей своих. Вот и получилось, что он сдуру-спьяну прочел как-то Шорохову только что испеченный рассказ. Потом даже ругнул себя за столь безалаберную доверчивость. И все же такой оборот он предположить не мог. Значит, они его пасли уже давно.

"Ах, ты Коля, Коля-Николай! И зачем же ты это сделал, скотина безмозглая? — думал Нетудыхин. — Шорохов! Надо же: чуть не Шолохов. Слова, этимологически вос-ходящие к одной основе". Впрочем, правду сказать, кое-какой шорох в городе этот газет-ный шут своими публикациями производил и прикрывал таким образом свое истинное лицо.

… Тимофей Сергеевич закончил осмотр кабинета, в котором его закрыл на ключ Зуев. Закурил. Нет, писать он ничего не будет. Он должен стоять на одном: рассказ был, но он его сжег. А что там в рассказе написано, кто знает лучше автора? Автор волен ис-толковывать его так, как он это понимает сам. "Пусть волокут, суки, Шорохова на очную ставку, если они, конечно, захотят его вскрыть".

В молчавшем репродукторе, который висел на стене, как и в кабинете Зуева, что-то неожиданно щелкнуло. С чего бы это? Нетудыхин подозрительно на него покосился и тихо прошел к окну.

Улица, на которую выходило здание КГБ, жила своей жизнью. Торопились куда-то по своим делам прохожие. Проезжали мимо, сбавив скорость на знаке "40", машины. На противоположной стороне, у входа в гастроном, разговаривали две женщины.

Отныне всего этого он будет лишен. Он — социально опасный элемент. Не же-лающий, чтобы люди вот так ходили по улицам своих городов, беседовали, трудились и славили коммунистическую партию за то, что она предоставляла им такую возможность. Он — еретик, и должен быть посажен в тюрьму — там ему место.

Нетудыхин с горечью подумал о том, что он ничего не успел сделать стоящего. Книга неокончена, выпущенный сборник — простодушно наивен, — жизнь его, в общем, канет в бездну забвения. Вместе с ней — и его попытка свидетельствовать о своем поко-лении.

Это осознавалось страшней тюрьмы. Как личный крах, как полная безысходность. Однако Тимофей Сергеевич помнил, что всякое состояние в конечном счете временно. "Не конец же это света!" — успокаивал он себя.

Сев за стол, он написал небольшое стихотворение.

О душа, успокойся

и уймись, наконец!

Все пройдет,

все уладится,

все рассудит Творец.

Был же день,

было солнце

и был вечер вчера.

А сейчас — просто ночь.

Просто ночь,

До утра…

Проставил дату. Такие стихи он условно называл стихами, написанными по жи-вому состоянию души. Обычно они ложились на бумагу сразу. И их почти не приходи-лось править.

Он сложил лист бумаги, перегнув его несколько раз, и спрятал в карман. "Как же из этой ситуации выпутаться? спрашивал он себя. И опять, в который уже раз, стал об-думывать свое положение.

Так, в раздумье, он просидел более часа. Наконец, в дверях кабинета загремели ключами.

— Написал? — спрашивал Иван Иванович, входя в кабинет вместе с Карповым.

— Нет, не получается почему-то, — отвечал Тимофей Сергеевич. — Пересказы-вать рассказ — это все равно что сочинять его заново. И то он будет уже другой, а не тот, что был написан раньше.

— Ну, Тимофей Сергеевич, это уже совсем несерьезно. Так мы не договаривались. Ты же на своих уроках пересказываешь ученикам произведения писателей, которые изу-чаются?

— Да, приходится. Они, балбесы, не хотят читать.

— Вот. А сам не можешь свой же рассказ пересказать. Так дело не пойдет.

— Видите ли, при пересказе ускользает, если можно так сказать, вся аура. Весь тот дух произведения, который в момент оценки его как раз и важен. Потому один и тот же сюжет может быть реализован по-разному, — сказал Нетудыхин, совершенно невин-но глядя в лицо Зуеву.

— Ну и блудливый же ты, Тимофей Сергеевич, — сказал Зуев. — Оттырить мне тебя хочется. По-мужицки. Бери бумагу. Пошли ко мне в кабинет.

Перебрались к Зуеву. Он сказал, усаживаясь за стол:

— И сколько ты будешь меня мурыжить? Ты что думаешь, у меня терпение бес-конечное?

— Да он же пропитан ненавистью к советской власти! — ни с того ни с сего ляп-нул Карпов.

— Ненависть, — ответил корректно Нетудыхин, — необходимо еще доказать. — И тут же не выдержал: — А если меня здесь будут оскорблять посторонние, я вообще откажусь от всяких показаний.

Карпов и Зуев переглянулись.

— Доказать ее можно на раз, — сказал веско Зуев. — Но мне все же хочется, что-бы ты сам покаялся.