Анатолий Ириновский - Жребий

— Не загибай, Тимофей Сергеевич, не загибай. Давай осмотрим подетально. Смотрим лоб. С чем ты тут не согласен? — Зуев заметил на площадке своих гэбистов.

— Я уже сказал, нет шрама.

— Шрама нет, действительно. Но форма, рисунок лба, твои легкие залысины — здесь стопроцентовая схожесть!

— Какая же стопроцентная без шрама? Нет, позвольте не согласиться. За точно-стью — стоит криминал, за приблизительностью — случайное совпадение. Теперь этот шрам, — Нетудыхин постучал себе по лбу, — мне, может быть, дороже всего на свете.

— Ладно, успокойся. Пошли дальше. Глаза. Возьми бинокль и посмотри. Твои глаза, копия твои.

— Где мои глаза?! Что вы говорите! У меня нет такого надменного и снисходи-тельного прищура. Если вы человек наблюдательный, вы могли заметить, что я смотрю на других людей совершенно открытым взглядом. И никогда не смотрю на них снисхо-дительно. Во мне самом такой взгляд вызывает раздражение. Вам надо двойку по физи-огномике ставить.

— Ну-ну. Ты не в школе, не забывай.

— Я не забываю. Но на портрете изображены не мои глаза. И вообще, что это за метод доказательства, когда живого человека членят на куски и сравнивают их с частями какой-то мазни? Бес-смысленно требовать от меня подтверждения схожести. Самая на-стоящая халтура. Это кто-то из герасимовских подражателей постарался.

— Меня не интересует художник, — сказал Зуев. — Меня интересует модель.

— Почему же? А исполнитель? Ведь кто-то же написал этот бездарный портрет?

— Что ты хочешь этим сказать?

— Что соучастников было трое: заказчик, исполнитель и модель.

— А если заказчик и модель это одно и то же лицо?

— Возможно. Тогда их двое — все равно групповая. Но в момент появления портрета меня в городе не было. Учтите. И я, таким образом, исключен из этой пары. По-том, это ведь портрет. Всего лишь погрудный портрет. А у портрета есть свои жанровые законы, он не может быть приравнен к фотографии.

— Да-а, — сказал Зуев, открывая дверь машины и закуривая, — фигня получает-ся. Вот, блядь, закрутили — не раскрутишь. Затянули, как храповик. Модели, исполните-ли, заказчики… Ты тут один во всем виноват — и точка! Твоя это морда! Что, не видно?!

— Не знаю. Морда, может, частично и моя, но идентичность ее со мной еще нуж-но доказать.

— Докажем — запросто. Сделаем ряд фотографий с тебя, пригласим экспертов, сопоставим…

— Ну и что?

— Как что? Это же безобразие — занимать место, положенное людям государст-венного значения.

— Это еще неизвестно, кому там положено висеть. Перед лицом закона мы все равны. Но где закон, которым руководствуются, когда выставляют на общее обозрение чей-то портрет?

— Нет, вы посмотрите на него, а! Ну кто ты такой, кто? Учите-лишка. Ноль без палочки!

— Мне уже один говорил эти слова.

— Кто говорил?

— Один знакомый.

— Правильно говорил. Умный человек.

— Да, не глупый.

— Ты посмотри, сколько народа собралось, чтобы тебя лицезреть! — злился Зуев. — Такого еще никогда не было! Это же черт знает что!

— Конечно! Массы жаждут вождя. Они горят желанием вверить ему свои души. А тут — новый соискатель. Свежая морда — людям интересно. Тем более, что они не знают точно, кто это перед ними. Ребус. Раньше были лица примелькавшиеся, всем из-вестные и, может быть, даже поднадоевшие. Вполне понятная ситуация.

Рамон тихонько толканул коленом Нетудыхина.

— Ты не зарывайся, Тимофей Сергеевич, — сказал Зуев. — Говорить говори, да знай меру. Поднадоевшие! Может, твоя морда тоже кому-то поднадоела. А терпят люди, молчат.

— Это вы себя имеете в виду? — спросил Нетудыхин.

— Может быть, и себя. Что ж я, не человек, что ли?

— Ну, я тут ни при чем. Вы мне свое общество навязали, а не я вам. Лично я в этом портрете не вижу никакого криминала. Висит себе портрет на стене — ну и пусть висит. Мало ли он на кого похож. Между прочим, он с тем же успехом мог быть похож и на вас, Иван Иванович.

Рамон опять толканул Нетудыхина.

— Да ты что?! У меня самая ординарная морда. И чем она незаметней, тем лучше для меня.

— А это уже дело пропаганды. Смысл можно нарастить даже на деревянной бол-ванке, если каждый день повторять людям, что болванка эта выдающаяся. Вы даже не заметите, как сами начнете обнаруживать в ней что-то особенное. Нет такой глупости, в которую человек не мог бы уверовать как во что-то святое. А если туда еще подмешать немного мистики или какой-нибудь борьбы за справедливость, равенство, — верят фана-тично, насмерть…

— Тимофей Сергеевич! — угрожающе остерег Зуев. — Опять зарываешься!

— Нет, я не о Ленине, — сказал Нетудыхин. — Я о психологии стадности. Покло-нялись же наши предки каменным идолам, с течением времени — иконам. Сегодня по-клоняются портретам. Какая разница! Оклад, правда, убрали…

— Садить тебя надо, Тимофей Сергеевич, садить. Там обо всем додумаешь до конца, — как-то тяжело и с досадой сказал Зуев. — Такими людьми, как ты, управлять нельзя.

— Очень даже можно, если управлять честно и справедливо.

— Поехали, Витя. Этого балабона не переслушаешь.

— Одну минутку! — сказал Нетудыхин. — Я бы хотел все же взглянуть на порт-рет вблизи, если, конечно, можно.

— Ну, подрули, Витя. Только на несколько секунд. Пусть убедится, что это таки он и никто другой.

Машина съехала на дорогу и, в нарушение всех правил, пересекла ее по косой, ос-тановившись у площадки.

Нетудыхин выглянул через открытое окно. Два мужика, оказавшись недалеко от машины, громко препирались между собой.

— А я тебе говорю, что это Акуджава! — Настаивал один. — Который стишки свои поет под гитару…

— Причем здесь Акуджава? Акуджава — грузин! — горячился другой. — А ты посмотри на эту жидовскую рожу! А шнобель какой! Люди говорят, будто это какой-то Даниэль, писатель московский. Понял?

— А почему же у него фамилие французское?

— Ну и шо? Мало ли они каких фамилий поднахватались! Для них сменить фами-лие — шо два пальца обоссать…

"Не умнеет Россия, нет", — подумал Нетудыхин, невольно слыша этот разговор и обозревая свое изображение.

Вдруг, откуда не возьмись, вынырнули его пацаны.

— О, Тимофей Сергеевич!

— Здрасьте, Тимофей Сергеевич!

— Пацаны, сюда! Тимоха живой объявился!

— Ура Тимофею Сергеевичу!

И кучей гаркнули:

— Ура-а-а!

Толпа на площадке заволновалась. Еще минута — и она бы взяла машину в коль-цо.

— Поехали! — заорал во всю глотку Зуев.

Машина, взревев, рванулась с места.

В управлении его опять водворили в тот кабинет, где он уже пребывал. Зуев ушел. То ли обедать ушел, — было около пяти дня — то ли кому-то докладывать насчет спор-ности портрета.

Запертый на ключ, Тимофей Сергеевич ходил по комнате и с улыбкой думал о своих пацанах. Никогда прежде он с такой нежностью о них не думал. Молодцы, корое-ды! И хотя сама эта сцена, случившаяся у портрета, ничего хорошего ему в дальнейшем не сулила, Нетудыхин был тронут ею до глубины души. То мрачное настроение, которое давило его раньше, куда-то улетучилось. Он почувствовал в себе прилив сил и отчаянной решимости сражаться до конца. Показалось, что замаячил даже выход: шрам, шрам, ко-торый остался от раны, полученной им в бродячей своей юности, вдруг стал оборачи-ваться для него непредвиденным благом. Вот и разберись, где кончается Зло и где начи-нается Добро.