Юрий Леляков - Битва во времени

— По крайней мере — сложилось, будто всё так было, — уточнил Хельмут. — И — встроилось в нашу реальность…

Теперь разговор шёл в каюте Хельмута Кламонтова — где они едва уместились вдевятером на спальной полке и приставленных сбоку дополнительных сиденьях (а напротив, по другую сторону защитного поля, за столом — сам Кламонтов, и рядом на другой полке — четверо его товарищей). Каюта осталась погружена в полумрак после просмотра множества голограмм — изображавших молекулы, субклеточные структуры, клетки, и сами живые организмы двух таких похожих, хотя и принадлежащих разным параллельным мирам, планет — Земли и Фархелема, и Джантар не переставал удивляться сходству. (Хотя Кламонтов и объяснил: молекулы, более других способные к формированию устойчивых сложных систем и самоподдерживающихся циклов их взаимодействий — в конечном итоге и образуют живую материю. Казалось бы, как просто — а ни в одной из книг Джантару не доводилось прочесть такое!..) И лишь человек Иорары, представлявший во внутреннем строении как бы некий странный гибрид позвоночного и членистого — с плацентой, внутренним скелетом, хитиновой кутикулой, кровеносной системой, но и множеством рудиментов: дыхательных трубок, наполненных гемолимфой «карманов» первичной полости тела, остатками характерных для членистых ротового канала и внешних хитиновых челюстей — очевидно выпадал из общей картины сходства двух биосфер. Хотя и он явно происходил из биосферы Фархелема, но — как результат искусственного сочетания генов эволюционно далёких ветвей живого мира (альтернативой мог быть лишь массовый, множественный перенос сразу сотен или тысяч координированных между собой генов от позвоночного к членистому, или наоборот — в реальных природных условиях наверняка немыслимый). Но это уже было загадкой и для высшей цивилизации, построившей звездолёт — загадкой, следы которой терялись в лабиринтах ещё чьей-то истории. И лишь на Фархелеме — как вечный упрёк чьей-то неудаче — во многих поколениях всё воспроизводился получившийся в итоге несовершенный разум членистых людей… А здесь, в каюте звездолёта — разговор уже как-то больше склонялся к иному…

— …Да, и у нас многие готовы играть судьбами мира в умах общества — ради не стоящих того целей, — сказал Кламонтов. — И чем только это не объясняют и не оправдывают… И — будто бы без веры в грядущего сокрушителя мира невозможна какая-то «мораль», и — сами будто бы страдали за свою веру…

— А — как другие страдали от их веры? — не выдержала Фиар. — И что, тех уже как бы не помнят?

— Произошли странные изменения исторической памяти, — компьютер отчётливо передал оттенок скорби и горечи в голосе Кламонтова.

— Давай я скажу, — предложил Сергей Мерционов (так звали землянина в короткой одежде). — Мы знали, что мы — великий народ с достойной историей… А теперь нам говорят, что мы — не более, чем примитивное, туповато-хитровато-вороватое сборище дикарей с неистребимыми монархическими иллюзиями и прочим подобным мусором в умах, и все наши исторические достижения ничего не стоят. У нас было высокообразованное общество, открыто обсуждались научные, философские, нравственные проблемы, вопросы лучшего устройства жизни — теперь всё заполнено низкой политикой, мелочной вознёй ничтожных по сути группировок, а нас самих хотят превратить в религиозных верующих уже известного вам образца, озабоченных к тому же элементарным пропитанием… Хотя уже никто, по крайней мере, не боялся потерять необходимое, не рисковал последним, что имеет — но оказалось, что при таком подходе в экономике «нет хозяина», что-то разворовывается, гниёт и пропадает — и потому всё должно иметь стоимость, быть товаром. Жильё человека, его образование, здоровье, судьба, ум, честь, совесть — всё… И пока добились того, что вместо «хозяина» пришёл хищник — а нам доказывают, что цивилизация вообще невозможна без бандитов и тех, кто вынужден их ловить… Мы знали, что и в ходе самой нашей революции, и в последующие десятилетия проявился массовый подъём народного духа, воли, энергии, тяги к знаниям, и именно это позволило стране достичь таких успехов и победить в двух таких войнах — теперь нам говорят: в те годы был лишь массовый разгул дикости… И пусть не безгрешны были многие военные и политические силы тех времён — вся вина осталась на долю той одной, что приняла на себя ответственность за судьбу страны и народа, остальные же, несмотря на все их грехи — невинные жертвы. Они же зато не поспели усомниться в идеологиях, по которым один народ — «избран», а другие — исторический мусор, и такой же Элбэ — у нас, правда, называемый иначе — вправе, взбесившись, крушить целые миры. Хотя вряд ли речь о реальных исторических личностях, послуживших прототипами этих образов, скорее тут — другое… Но покa что всякое понятие о нашем национальном достоинстве, о том, что мы хотя бы не хуже других народов своей планеты — опозорено и унижено. Мы должны покаянно отворачиваться от целых эпох своего прошлого, перенимать от других стран в готовом виде их модели развития, и покаянно возводить храмы чужих вер… И даже, казалось бы, твёрдо установленные, общеизвестные научные истины — отвергаются по чисто моральным соображениям, создаются чудовищные по безграмотности «альтернативные мировоззрения», распространяются безумные пророчества и якобы данные межпланетных контактов — со сплошь церковной лексикой и понятиями. Всё — как у вас. И это — страшно…

— Но эти массовые репрессии у вас действительно были? — переспросил Итагаро. — Я имею в виду — в вашей версии истории?

— В какой-то мере — были, — ответил Кламонтов. — Ведь и у нас не все люди совершенны. И в чём-то тоже получилось — поспешное и насильственное втягивание полупервобытных людей в техническую цивилизацию… И тоже вскоре оказалось: их надо к чему-то принуждать, жёстко контролировать, заставлять не воровать, не «расслабляться» посредством наркотиков, не создавать аварий на производстве. А их сопротивление этому — бывало понято как злостное нежелание работать на общее благо и лучшую жизнь для всех — с соответствующими юридическими выводами. И без совсем диких и абсурдных проявлений несправедливости — не обошлось. Особенно — когда решения принимал такой же «простой человек», кое-как натасканный на поверхностное восприятие сложнейшей идеологии. Но всё равно — не это было основной тенденцией. А теперь полагается верить, думать — что было только и именно это, и оно напрочь перечёркивает всё положительное, что мы знали в своей истории… И вот — пока мы здесь, а вагон стоит и ждёт под Фастовом — оставленный на время всего одного рассвета, одного восхода нашей звезды на нашем небе. Пока не вернёмся, чтобы продолжить свою миссию…