Алексей Грушевский - Игра в Тарот

— И как же Вы намерены это сделать?

— Так же как и с Еушей. Механизм один и тот же. Ритуал есть ритуал. Осудить, повесить и воскресить. Только здесь это будет настолько условно, что всё это, поверьте, окажется весёлой игрой, цирковым шоу, но процедуру надо будет, тем не менее, соблюсти.

— И кто же меня будет судить?

— Как кто — вот они! — Алхимик встал, отошёл в угол, где во тьме скрывалась, ранее не замеченная Николаем дверь в какой-то узкий чулан. В свете свечи, которую Алхимик держал в руках, можно было разглядеть надпись на дверке — «Философическая подсобка». За дверью размещались стеллажи с множеством разномастных небольших пыльных сосудов. Алхимик наугад выбрал один из них и поставил на стол небольшую, заросшую паутиной, банку. Небрежным движением он стёр с неё пыль и ней показалась надпись — «консервирующий раствор». Сквозь мутноё стекло было видно, что в ней, в слабом, едва мерцающим, свечении, копошились, активно бурля, множество не то каких-то мелких глистов, не то склизких и бесформенных, только ещё едва зарождающихся, сгустков биомассы.

— И за что же меня будут судить?

— Как за что? Неужели Вы уже забыли, зачем сюда пришли? — Алхимик насмешливо улыбнулся, прямо глядя в глаза похолодевшего Николая.

Алхимик зачерпнул глубокой ложкой содержимое банки, так чтобы в ней оказалось несколько склизких комков, и вылил улов прямо на середину стола. Растёкшаяся небольшая лужица, в которой отчаянно бились о стол три извивающиеся быстро тающих червяка, стала стремительно высыхать, с шипением бурля и разбрызгивая во все стороны ядовитые брызги, порождая облако едкого пара. У Николая запершило в горле, заслезились глаза, он почувствовал, как им овладевает, наполняя члены мягкой слабостью, кружащий голову, непреодолимый дурман.

Скоро дым рассеялся, и перед ним, из стремительно тающих сгустков испарений, соткался на некотором отдалении от него, стол, за которым важно восседали трое существ.

Первое из них, было каким-то бесформенным расплывшимся сгустком биомассы. Эта масса как-то корчилась, хлюпала, дёргалась, по ней прокатывались волны судорог, видно оно упорно стремилась воплотиться в какую-то форму. Время от времени оно становилось похожим на то, во что превратился запечённый на столбе Мразогорий, после недели, другой, разложения. Но эти состояния, видно максимально возможного для этого существа, приближения к человеческому облику, не длились долго. С таким трудом приобретённая форма неизбежно быстро расплывались, и непрерывные, можно сказать, яростные муки её поиска продолжались снова и снова.

Второй был аккуратненький толстячёк, размером раза в три меньшим, чем нестабильный сгусток биомассы рядом с ним, лысенький и круглоголовый, с внимательным взглядом из-под очков, всем своим видом показывая многую скорбь от много знания.

Третьим существом была толстенная птица неизвестной породы, едва помещавшаяся в огромной клетке, стоящей на столе, и смешно топорщащая сквозь прутья жуткие обрубки вместо крыльев.

Николай оглянулся. Он сидел не в кресле за столом, как прежде, а на одиноко стоящем посреди круглой арены жёстком табурете, отчего ему стало как-то неуютно и одиноко. Вокруг него поднимались, расширяясь к верху, уходящие куда-то в бесконечность, террасы (как в цирке), как угадывалось, полные публики. Странный фиолетовый свет падал узким пучком откуда-то сверху, так что он практически ничего не видел кроме стола прямо перед ним. В его свете было видно, что всё, кажущееся безразмерно огромным, пространство этого странного помещения было наполнено несметным количеством метающихся по нему мелких насекомых, ярко вспыхивающих и, кажется, ускоряющих своё движение при попадании в этот фиолетовый поток. Публику, находящуюся за границей фиолетового свечения, он, понятно, не мог разглядеть, лишь чудились размытые силуэты, но он физически чувствовал окружившую его огромную и враждебную толпу, напряжённо смотрящую на него и в нетерпении ожидающую начало представления.

Наконец аккуратненький толстячёк, скорбно вздохнув, начал:

— Ну что ж начнём заседание нашего охоронительного совещания. Предоставим слово нашему секретарю — он повернулся в сторону резко возбудившейся в клетке птицы.

Оттуда сразу же раздалось возмущённое карканье, которое, как не удивительно, со временем стало напоминать человеческую речь:

— Сверхчеловек есть то, что следует преодолеть в себе прежде всего, чтобы стать взрослым. Некоторым под 70 уже, а всё в юберменшей играют. «Вечные истины» на баррикадах пытаются защищать. Сверхчеловек есть то, что следует преодолеть в себе прежде всего, чтобы стать взрослым.

— Уважаемый Удод, нельзя ли ближе к делу — мягко поправил его полный всё того же скорбного очарования аккуратненький толстячёк, бывший видно здесь председателем.

Птица Удод опять, видно от волнения громко закаркала, но, постепенно, совладав с нервами, снова высказала нечто членораздельное:

— Ведь что хотят все эти недоросли? Ведь в сущности, вот этот, сидящий перед нами «диссидент» почему-то не отдаёт себе отчёта в том, что он борется не с конкретным нехорошим режимом. Он в этом случае просто «недодумывает». Ибо на самом деле его не устраивает сам мир, в котором возможен такой режим. То есть его реальным врагом является не режим, а окружающая действительность и её Творец!

— Таким образом, коллега, Вы утверждаете, что подсудимый пытался разрушить само мироздание? То есть он поднял руку на то, что сотворило этот Мир, на наш Храм?

— Конечно, конечно — закаркала жирная, перекормленная птица.

— Но, может, у несчастного не было другого выхода? Что если он был вынужден пойти на этот шаг?

— Как вынужден? Да что Вы такое говорите — жирная птица снова надолго закаркала от волнения. Наконец, немного успокоившись, птаха продолжила:

— Так ведь это же, банальность, что «никакой режим никогда не устраивает ВСЕХ», и переводящаяся на простой человеческий язык ещё большей банальностью «абсолютное счастье в этом мире недостижимо», почему-то недоступна большинству «диссидентов», «правозащитников», «борцов с кровавой деспотией» и так далее…

— Но как же тогда быть? Зачем нужен этот Мир, в котором недостижимо счастье? Разве не должен человек бороться с тиранией, которая лишает его счастья? — прервал Удода Николай.

Жирное пернатое так возбудилось, что начало прыгать по столу вместе с громыхающей клеткой. Наконец, видно устав таскать на себе довольно тяжёлую груду металла, Удод остановился и выпалил:

— Смысл бороться тиранией не на жизнь, а на смерть имеется только тогда, когда она вообще не предлагает ничего позитивного. Тогда да, надо встать с колен и умереть, так будет правильно. Если же в её в целом людоедской программе есть хотя бы один пункт, не имеющий людоедского характера, то не всё потеряно.