Александр Бушков - Королевство теней (сборник)

Садал не боялся тьмы. Садал радовался ее плотным объятиям. Ведь не будь тьмы, он, Садал, мог столкнуться на улице с комиссаром Донгом, или с разносчиком фруктов, или с девицами из заведения “Звездный блеск”, не будь тьмы, его могли окликнуть с бесчисленных балкончиков, нависающих над узкой уличкой… Пробираясь сквозь мертвый город, путаясь в заплесневевшем тряпье, не замечая костров, разведенных военными патрулями, он боялся, что улицы, правда, вдруг оживут. Он хотел, чтобы Хит-тон всегда оставался мертвым и темным. Он хотел, чтоб на улицах Хиттона никогда не появлялся ни один человек. Он знал: стоит ему нырнуть в проем вырванной взрывом двери, втянуть в грудь темный воздух, полный тления и сырости, — он услышит голос.

Кай!

Садал радовался тьме, битому стеклу, осыпающейся штукатурке, чудовищному, громоподобному реву цикад — запустению. Он полз в темноте, попадая руками в какую-то вонючую слизь, ощупывал стены и, наконец, в темноте натыкался на телефонную трубку.

Провод был короткий. Почти всегда Садал говорил стоя, приткнувшись к сырой кирпичной стене. Скоро спина начинала ныть. Он не замечал этого. Он привык к боли, она казалась ему столь же естественной, как пустые выжженные коробки домов, как ржавая колючка на улицах, как громоподобный рев цикад, как, наконец, этот странный телефон, непонятно почему не разбитый прикладом, не раздавленный пластами падающей с потолка штукатурки, не отключенный от единственной телефонной линии.

Кто забыл его?

В ночи, один, навалясь ноющей спиной на сырую кирпичную стену, Садал вспоминал слова.

Он сумрачен, это так. Он, может, даже растерян. Но он помнит, он знает: он человек-дерево. Придет время, он будет стоять над серебристой отмелью, над Большой рекой, над ее медленными заводями…

Это для тебя, Кай!

Остальное не имеет значения.

Главное, расти, никого не задевая. Главное, давать густую прохладную тень. Доктор Сайх учит: счастье в единении. Доктор Сайх учит: единение — это Новый Путь. Он, Садал, человек-дерево, будет стоять в начале пути.

Идущий над берегом издали будет видеть его гигантскую крону.

Все предсказано, все предопределено.

Старые книги правы: мир рухнул. Ядовитые змеи и желтые пауки заняли людские жилища. Лианы и орхидеи оплели каждую тропинку. Неизвестные чудища шуршат в подвалах и на чердаках… В сумеречном сознании Садала что-то сбивалось. Он вдруг видел дорогу, истоптанную тысячами босых ног, он вдруг слышал стонущую людскую колонну, окруженную конвоирами. Он видел: кого-то отводили в сторону, над поверженным взлетали мотыги. Он понимал: истощенная земля Сауми требует удобрений. Каю нужна жирная земля. Счастлив и чист умерший в Кае.

Садал не помнил, когда он поделил весь мир на Кая и на остальных.

Просто мир однажды сломался, по улицам Хиттона ползли зеленые броневики, смрадно несло гарью и чадом, кричали люди.

Потом рев броневиков смолк, в подъездах трещали выстрелы, гортанно и гневно перекликались черные солдаты, низко, томно плакали дети. Он, знал, это хито не хотят уходить из города. Он знал, хито обязаны уйти из города. Доктор Сайх учит: хито — это враги. Доктор Сайх учит: хито — это извечные враги. Доктор Сайх учит: хито предали революцию. Хито следует наказать. Хито предали другого. Хито следует уничтожить.

Потом смолкли и крики, на Хиттон упала тишина, пустые улицы начали зарастать сорняками.

Доктор Сайх учит: великому покою предшествуют великие потрясения. Доктор Сайх учит: чем глубже потрясение, тем глубже покой. Он, Садал, знает: это так. Он всегда хотел быть деревом.

Пусть Хиттон остается пустым, обращался он к Каю.

Пусть земли будут пусты, пусть воды будут пусты, пусть в небе не плавают тени птиц.

Он, Садал, человек-дерево, будет стоять над Большой рекой и гигантская тень его кроны ляжет на мягкие пески. Там, в тени, отдохнет Кай.

Другой.

Единственный.

Необходимый.

Садал давно перестал различать явь и видения. Он давно не задумывался над тем, что следует считать явью. Ночные звонки? Голос Кая, несущий утешение? Или всегда неожиданные появления Тавеля, приносящие смуту и шум?

Они шли по мостовой, изрытой воронками, они поднимались по бесконечным щербатым лестницам, они опускались в темные, затопленные тьмою подвалы. Тавель шумно дышал. Он, Садал, вдруг забывал, что он — человек-дерево. И когда они шумно шли по развороченной мостовой, костры патрулей всегда оказывались безжизненными, они никогда не встречали черных солдат, хотя их котелки висели над огнем, выкипали, плескались кипятком прямо в огонь.

Он знал, солдаты прячутся в кустах, они ждут, когда Тавель Улам проследует мимо, когда он минует их посты, схлынет как чудовищный потоп, затеряется в развале разгромленных магазинов и лавок. Вот тогда солдатам можно будет бесшумно окружить это место не допуская к Тавелю случайных хито. Время текло, оно таяло в реве цикад, захвативших город, оно медленно перетекало неизвестно куда. Неизменным оставалось одно — приказ военной Ставки. И прячась в кустах, оберегаясь от змей и жгучих колючек, черные солдаты с тоской смотрели в огонь очередной подожженной лавки, ничему не удивляясь, ни к чему не прислушиваясь. Пусть жжет. Он, Тавель, уничтожает то, что отнимает у человека свободу. Доктор Сайх учит: свободен только свободный. Доктор Сайх учит: свободен лишь отринувший власть вещей. Неволя приходит с обретением первой вещи. Тавель не обретал. Тавель не уничтожал. Тавель дарил им свободу.

Мерзкая жидкость обжигала горло Садала.

Пошатываясь, он брел вслед за Тавелем.

Утро только угадывалось, но серая ящерица тау, укус которой смертелен, уже сидела на капоте подорванного грузовика и широко раздувала серую грудь. На изрытой воронками мостовой, примяв босыми ногами траву, тупо стоял невероятно худой старик в мятой грязной рубашке, в таких же мятых штанах, один их тех, кто месяцами прятался в подвалах и на чердаках, но, наконец, не выдержав горя и одиночества, покинул свою нору. В левой руке старик держал узелок, правой придерживал расшатанную тележку на велосипедных колесах. Он устал от голода, от страха, от одиночества. Он не понимал, почему громадный город пуст, где люди, отчего пахнет тлением, а улицы забиты искалеченными вещами? С того дня, когда ворвавшиеся в дом черные солдаты убили его сына и беременную невестку, а остальных, раздев, куда-то увели, он не видел ни одного человека, он ни с кем не перекинулся ни одним словом. Он провел много времени в подвалах и на чердаках, понятно, что за такое большое время многое могло измениться, но вид мертвого Хиттона его ошеломил.

Он видел знакомую улицу, но это была незнакомая улица.

Кровля банка “Дау и Сын” лровалилась вовнутрь, дыры окон щерились осколками пыльного стекла. На большой, покрытой плесенью кукле неподвижно устроилась крыса, равнодушно следя за стариком крошечными стеклянными глазками. В пробоины, в окна, в трещины стен неумолимо, глухо лезли лианы. Из разбитых витрин прямо на изрытую мостовую клубками вываливались какие-то тряпки. Подъезды, кюветы, воронки, сама мостовая были покрыты сумасшедшей мешаниной вещей. Раздавленные тюбики иностранной косметики, битые антикварные вазы, осколки граммофонных пластинок, ржавый слесарный инструмент. Драные книги, великое множество отсыревших разбухших книг, раскатанные штуки тканей — все было смято, всклублено, вдавлено в грязь, будто неведомые чудища, вырвавшись из джунглей, в слепой ярости прошлись по Хиттону.