Дмитрий Лычковский - Когда был Ленин мумией

В общем, Ленин пребывал в прескверном настроении, когда распахнулись двери мавзолея и вошел вооруженный до зубов многочисленный конвой. «Грузите, только весьма осторожно! — раздался голос Збарского-старшего. — Илья, проследи, чтобы запаковали все реактивы». Куда? — всполошился Ленин. Словно услышав его, над саркофагом склонилось очкастое лицо Калинина со своей нелепой козлиной бородкой. «Ваш пункт назначения — Тюмень, — сказал всесоюзный староста, зорко обшаривая тело Ильича глазом опытного хозяйственника. — Сибирь, стало быть. Отвечаете за сохранность головой, товарищ Збарский!».

Эвакуацию в Сибирь Ильич первоначально расценил как ссылку. Хорохорился: «Не вам меня Шушенским пугать! У меня там во глубине сибирских руд до сих пор шалашик стоит. Или он в Разливе?..»

Но после Ильич вспоминал эти неполных четыре года — с июля 1941 по март 1945 — как лучшее время в гробу. Ведь промчал тогда в легком походном саркофаге с ветерком через всю страну! И не в запломбированном, как некогда бывало, вагоне, а в сопровождении непрерывно болтающих сорока караульных. За тонкой дощатой стенкой вагона орали и ругались люди. На всех полустанках из огромных черных тарелок на столбах диктор зачитывал свежие новости. Ильич просто купался в информации от советского Информбюро! Настроение было преотличное. Если профессор Збарский, подавленный ответственностью, за время пути буквально на глазах превратился в дряхлого старика, то Старик наоборот встряхнулся и даже будто помолодел в гробу.

За судьбу страны он нисколько не волновался. Единственное — очень удивился, узнав, что на СССР напала именно Германия. А как же Брестские соглашения? Ну да не беда. С немцами всегда можно договориться, уж это Ильич знал наверняка. И потом — разве по-прежнему не начеку красные командиры: Тухачевский, Блюхер, Киров, Орджоникидзе, Фрунзе…

В Тюмени гроб Ильича установили в актовом здании сельскохозяйственного техникума. Первое, что в сумерках увидел Ленин, когда его вносили в новое жилье, это гигантский транспарант с надписью «Учиться, учиться и учиться!». Чему учиться? — недоумевал Ильич. — Кому учиться? У кого учиться? Один дурак брякнул, а другой дурак и рад писать. Гроб понесли было влево, потом вправо, наконец, повинуясь указаниям Збарского-старшего, приткнули под самым транспарантом — и высветились буквы помельче: «В.И.Ленин». Но как ни ломал Ильич голову, пытаясь вспомнить, по какому случаю он выдвинул сей лозунг, а, главное, что хотел им сказать, так ничего на ум и не пришло.

Транспарант этот мозолил глаза Ильичу всю эвакуацию. Особенно злило, когда старшина караула, лысоватый, с усами «под Ленина», начинал растолковывать смысл лозунга молоденькому красногвардейцу.

— Ты, Сироткин, вместо того, чтобы опосля дежурства в кине с девками обжиматься, — назидательно говорил он, — лучше б в библиотеку пошел. Книжки умные читать. Вон, глянь, что наверху написано: «Учиться, учиться и учиться». Вождь наш, Владимир Ильич, завещал, чтобы каждый человек, даже самый что ни на есть простой крестьянин, знал грамоту, в науке понимал, в музыке или другом каком исскустве.

— Так я ж, Степаныч, можно сказать, по Ленину и живу, — с поганой ухмылочкой отбивался караульный. — В кино плакат висит, на нем другие слова Ленина писаны: «Из всех искусств для нас важнейшим является кино»…

Ильича просто распирало во время этих разговоров. Скверно! Совсем скверно!!! Как же чудовищно неверно поняты народом его слова! Какое, к черту, искусство? Сколько раз он при жизни повторял, что искусство — это что-то вроде интеллектуальной слепой кишки, когда его пропагандистская роль будет сыграна, все искусство надо — дзык, дзык! — вырезать. За ненужностью. А лозунг — «ликвидировать неграмотность» — отнюдь не следует трактовать как стремление к нарождению новой интеллигенции. Ликвидировать безграмотность надо лишь для того, чтобы каждый крестьянин, каждый рабочий мог самостоятельно, без чужой помощи читать декреты, приказы, воззвания. Цель вполне практическая. Только и всего!

Чтобы не слышать бестолковых диспутов, Ленин опять приноровился вызывать у себя белую плесень. Оба Збарских немедленно переместили его из гроба в любимую ванночку Ильича. Дрожа за сохранность вверенного тела, они умащивали его бальзами в Тюмени даже активней, чем в Москве. Тяготы войны ленинской свиты не касались: недостатка не было ни в чем. За дистиллированной водой в случае нужды тут же отправляли самолет в Омск. В итоге Ильич в эвакуации даже располнел на несколько килограммов, что было незамедлительно расписано медиками в довольно хвастливом докладе к правительственной комиссии.

Но все хорошее проходит быстро. Весной 45-го Ленин вернулся в Москву. По дороге его неприятно поразили висящие на добром десятке станций и даже полустанков гигантские плакаты с портретами Кобы и одинаковой подписью: «Сталин — это Ленин сегодня».

После гомонящих вокзалов, полных ликующих от очевидной уже близкой победы людей, Траурный зал показался особенно мрачным, тихим, гулким. Но главное — Ильич оказался резко отрезан от информационного потока, к которому так привык в эвакуации. Это было сравнимо только с его прижизненной изоляцией в Горках.

Вот тогда он впал в депрессию. Даже когда в мавзолей запустили — впервые после войны — полноводную людскую реку, Ильич наглухо смежил веки, не пожелав никого видеть и слышать. Радостные голоса, смех, восклицания лишь раздражали его. Погрузившись в полудремотное состояние, он вскоре перестал различать — рабочий день в мавзолее или выходной, день или ночь, лежит он в саркофаге или отмокает в профилактической ванне. Реплики, которые река по-прежнему исправно выплескивала на него, не задерживались в сонном сознании ни на миг:

«… соседке муж из Берлина трофейные меха чемоданами шлет, а мой дурак с одними медалями явился…»

«…на бездетных налог ввели…»

«…вот теперь пускай Русланова в лагерях и попоет…»

«…а теща мне и орет: выселю из квартиры, как Сталин — калмыков…»

Время стало синонимом вечности. Каждые три года ему зачем-то меняли костюм: надевали новую рубашку, брюки и пиджак, повязывали новый галстук. Как будто у него имелась возможность износить старый! Цвет и покрой костюма, фасон и расцветка галстука оставались неизменными. Смысла в этих переодеваниях Ильич не видел ровно никакого, но вел с их помощью вялый подсчет уходящим годам.

Погруженный в бездны черной меланхолии, он не сразу уловил, что из лаборатории пропали оба Збарских: и старший, и младший. Только когда стало сильно досаждать то, что в докладах медиков в ЦК звучало как «шелушение в области кожи головы», а сам Ильич считал обычной перхотью, Ленин вдруг понял, что медики в растерянности. Но где же Збарский, который справлялся с этой неприятностью в два счета?