Дмитрий Лычковский - Когда был Ленин мумией

Муха гуляла по стеклу, словно курсистка по бульвару: с видом искусного безразличия к окружающему миру. Но Ильич, следивший исподтишка, преотлично знал — нет у ничтожного насекомого большей мечты, чем оседлать заострившийся нос вождя мирового пролетариата. «Шалишь, — злорадно думал он, — лапки коротки!».

Обманно поменяв пару раз траекторию, муха остановилась аккурат против его лица. Уж потопчусь я по долинам и по взгорьям, — без труда угадывал Ильич затаенные мушиные мысли. Расправив слюдяные крылышки, насекомое пошло на взлет. Набор высоты, резкое пике вниз, удар брюшком о стекло — вз-з-зззз! — с последующей типично дамской истерикой. Ильич ликовал. И вдруг — хрясь! Что-то хлестко стегануло по крышке саркофага. Свет на мгновенье сменился тьмой, а когда Ильич осмелился вновь глянуть через приспущенные веки, увидел только удаляющуся спину в докторском халате. Скрипнула дверь слева, ведущая из Траурного зала в обитую кафелем лабораторию. От мухи осталось влажное пятнышко не поймешь чего c торчащими из него перекрученными лапками.

«Архидурак! — мысленно бушевал Ильич. — Я всегда говорил: упаси боже от врачей-товарищей, в девяносто девяти случаях из ста это ослы». В груди прерывисто забухало фантомное сердце. Ленин хорошо знал, что биться там нечему. Сердце, равно как легкие и прочие внутренние органы, проворные руки анатомов выскребли из него еще в марте 1924-го, после чего промыли грудную клетку дистиллированной водой, залили смесью из какой-то едкой химической дряни. Но вот поди ж ты — стоило Ильичу разволноваться, как он отчетливо слышал глухие сердечные удары; так больные с ампутированной конечностью с удивлением ощущают боль в несуществующей ноге.

А как не волноваться? Немного радостей у него осталось, и терзания мухи, мечтавшей добраться до ленинского носа, — одна из них.

Раньше впечатлений хватало. Была пора, когда люди мимо Ильича двигались нескончаемым потоком, а он внимательно слушал их реплики, составляя из мозаики единую картину того, что происходит за пределами мавзолея в так не вовремя оставленной им стране. Народ не молчал, хотя часовые у саркофага то и дело покрикивали «проходить!» и «разговаривать запрещено!». Ильич караульных ненавидел и был убежден, что они приставлены Кобой.

«…ить ведь, как живой, ровнехонько заснул ненадолго…»

«… не плачь, товарищ, мы отомстим за Ильича этой контре…»

«…грят, бывшего мово барина видали у Парижу. Улицы мететь…»

Лежать в ту пору было, в общем, покойно. Мучили лишь сны-воспоминания. О том, как его, воспарившего уже было в неведомую даль, похожую на молочный туман, на 52-й день вдруг грубым шлепком вернули обратно в тело. Ильич не страдал излишней брезгливостью, но оглядев себя, лежащего на мраморном столе, содрогнулся от омерзения. Руки и ноги покрыты бурыми пятнами, левая рука пожухла и позеленела, правая, которую последние несколько лет параличом намертво сжало в кулак, пугала фиолетовыми ногтями. Кожа аж шелестит от прикосновений врачей, так суха и сморщена. Рот не закрыть: губы сами раздвинулись, точно у дохлого карася. А над ним стоит консилиум и бешено спорит.

— Замораживать! — захлебывался в слюне неистовый Красин. — Чтобы потомки могли разморозить и оживить тот же час, как изобретут лекарство от всех болезней.

— Бальзамировать! — мягко, но твердо возражал дипломатичный Збарский. — Ткани уже сильно затронуты гниением. Холод ненадолго сдержит, но не остановит этот процесс.

— Расстрелять! — чеканил Дзержинский. — Товарища Леонида Красина как наркома внешней торговли расстрелять: за то, что не обеспечил вовремя поставки криогенных установок из Германии и позволил гнить телу товарища Ленина.

— Похоронить! Что ж вы из него мощи делаете, Володенька вам бы этого не простил, — шептала заплаканная Наденька, но ее никто не слышал.

Другой сон-воспоминание, после которого Ильич всегда просыпался с формалиновым потом на лбу, был лишен картинки и состоял только из звуков чудовищного смысла. «Хрумк-хрумк» — взрезали то там, то сям его тело. «Шмяк-шмяк» — шлепали в таз на полу ненужные более органы. Сухо вгрызался в череп трепан, с чавканьем откачивались кровь, плазма и другие телесные жидкости. И постоянным фоном бубнили два голоса. Один с вечным упреком: «Ах, профессор, зачем вы втянули меня в эту опасную историю! У красных расправа недолгая. Не понравится им вид вождя — и пустят нас, как они говорят, в расход». «Да не волнуйтесь вы так, коллега, — успокоительно журчал второй голос, — я абсолютно верю в ваш метод. Лучше посмотрите, какой любопытный вид имеет мозг покойного: одно полушарие нормальное, тогда как второе сморщилось до размеров персиковой косточки. А теперь постучите-ка скальпелем по этим сосудикам! Ну-с? Каково? Обезызвестились до состояния камня — преинтереснейший атеросклероз!».

В июле 1924-го выпотрошенный, словно дичь для фаршировки, вымоченный в химикалиях, припудренный и подретушированный Ильич в новеньком френче был предъявлен комиссии. Мимоходом отразившись в блестящем колпаке лампы, он с удивлением признал, что при жизни никогда не выглядел так бодро. Глицериновые ванны вернули мышцам эластичность, примочки уксусной кислоты сделали кожу сияющей и упругой, а обертывания салфетками с перекисью водорода придали ей естественный оттенок.

Даже Наденька согласилась, что он выглядит хорошо. Хотя глядела при этом с испугом и виновато. Пока профессор Воробьев, в котором Ильич по голосу опознал боязливого потрошителя, читал доклад, виновник торжества из саркофага через полоску меж веками разглядывал бывших товарищей по партии. Кто же из них та притаившаяся идейная сволочь, что подбила остальных на провокацию: превратить вождя — в божка? Енукидзе? Молотов? Ворошилов?.. Кобы среди членов комиссии не было видно, и это о многом говорило.

В конце мероприятия, после бурных аплодисментов, верная Надюша все-таки попробовала за него вступиться:

— Товарищи! Как член партии, я не могу молчать. Кто позволил делать из Ленина культ? Вы же превратили останки вождя в религиозные мощи! Это недопустимо, это какая-то поповщина, отрыжка египетского мракобесия. Ильич бы никогда не одобрил…

«Архиверно, Надюшенька, — хотел закричать Ильич. — Архиверное и весьма своевременное замечание!». Но обнаружил, что у него зашит рот.

— Что касается мощей, Надежда Константиновна, то ведь раньше это было связано с чудом, у нас никакого чуда нет, следовательно, о мощах не приходится говорить, — раздраженно отрезал Дзержинский.

Надя промолчала, только пошла, бедная, некрасивыми багровыми пятнами по опухшему лицу.