Андрей Дашков - Плод воображения

Человек из команды попытался нанести врагу удар головой в переносицу, но то же самое в тот же миг сделал бомж. Они сшиблись лбами с такой силой, что отвалились друг от друга, словно оглушенные кувалдами. Но разница между ними заключалась в том, что касательно бродяги Богу было безразлично, насколько хорошо он себя чувствует и насколько он вообще в себе . Орудие Божьей воли продолжало выполнять свое предназначение, не останавливаясь ни на секунду.

Бродяга двинул закачавшегося громилу ногой в пах, а затем схватил за уши и нашел большими пальцами его глаза.

Пистолет лежал на асфальте в шаге от нее и влажно поблескивал.

«Еще один шанс, ничтожество».

Внутренний голос заговорил снова, что означало: она опять проигрывает — на этот раз, возможно, свою последнюю схватку. Она получила свободу — и что дальше? Как она ею воспользовалась? Не сумела даже сбежать. Быть свободной оказалось неуютно, страшно и больно. Не исключено, что свобода и смерть — это одно и то же.

«Ну так освободись окончательно, — сказал голос, — а то уже тошно тебя слушать. Тошно быть тобой…»

Против такого аргумента у нее не нашлось возражений. Оставалось протянуть руку и взять оружие — это если не пытаться обогнуть лежащий рядом труп, голова которого превратилась в кровавое месиво с торчавшими из мякоти зубами и осколками костей. Елизавету побудил к действию не столько внутренний голос, сколько хрип, который начал издавать один из мужчин, топтавшихся в трех шагах от нее и время от времени проверявших на прочность капот автофургона. Еще не разобравшись, кто из двоих так жутко хрипит, она всё-таки протянула руку над мертвецом и взялась за омерзительно скользкую рукоятку пистолета. Внезапно над нею кто-то взвыл, и мужчина — тот, что был без бороды и в пиджаке, — рухнул на колени совсем рядом.

Во второй раз за последние несколько секунд Елизавета увидела маску, слишком страшную даже для ночного кошмара, с выдавленными глазами и разинутым ртом, окаймленным снизу рваной бахромой — тем, что осталось от откушенной нижней губы. Бедняга не кричал только потому, что, кроме всего прочего, у него было разорвано горло. А потом на его затылок с хрустом опустился винтовочный приклад. Человек ткнулся подбородком в асфальт и распластался на нем с неестественно запрокинутой головой.

Дрожащие пальцы Елизаветы уже стерли с пистолетной рукоятки достаточно крови, чтобы рука сама стала скользкой и ладонь ощутила леденящее тепло. Оружие показалось ей тяжелым, неудобным, слишком большим для ее узкой кисти. А еще надо было навести его на цель и нажать на спуск. У нее и прежде не хватало решимости, но теперь она лишилась ее окончательно, потому что незнакомец — окровавленный и пахнущий смертью, — выплюнул что-то тошнотворно розовое , склонился над ней и ласково попросил: — Дай мне его, Малышка.

Пуля ударила его сзади. Боли не было — Господь на время обеспечил ему общую анестезию, — а сознание прояснилось на удивление быстро. Он понял: попадание в правый бок, легкое не пробито. С ребрами разберемся позже.

От удара он потерял равновесие, шагнул вперед и чуть было не наступил на Малышку. Даже сейчас, в угаре схватки, его едва ли не до слез растрогало то, что она пыталась ему помочь. Каким адом, наверное, было для нее всё это: ночное нападение, перестрелка, излучение , неудавшееся похищение, встреча со смертью лицом к лицу (или что там от лица осталось)… И тем не менее она нашла в себе силы поднять пистолет. Возможно, она даже сумела бы выстрелить во врага, защищая его, бродягу, если бы, например, оказалось, что он ранен более серьезно или если бы этот здоровенный чистоплюй в пиджаке вырубил его…

Страшно подумать, что они сделали бы с нею, попади она всё-таки к ним в плен. Но, похоже, всё обошлось. Бродяга вытер о пальто руку, испачканную в слизи , и взял пистолет из руки Малышки. Развернулся с уходом вправо, под прикрытие фургона, — как раз вовремя: чужак, который стрелял ему в спину, отработанным движением поменял обойму.

Бродяга не дал ему еще раз продырявить свое пальто, много раз спасавшее его — и не только от холода. Он выстрелил трижды, и как минимум две пули попали в цель. Чужак сполз по стеночке, а бродяга в наступившей тишине прислушался к верещавшей внутри фургона рации. Он не мог разобрать ни слова, а лезть в фургон не хотел, чтобы не оказаться в ловушке. И он имел свой резон: будь это его средство передвижения, он предусмотрел бы возможность самоликвидации на случай захвата. Кроме того, Малышка всё еще находилась в опасности — в живых оставался еще один чистоплюй.

Проще всего — не двигаться. Не обнаруживать себя. Затаиться где-нибудь поблизости от фургонов и дождаться, пока мотылек сам прилетит на свет, — но на это у бродяги уже не было времени. Он чувствовал, как намокает рубашка и липкое тепло распространяется вниз. От потери крови слабели ноги. Если Бог хотел покончить с чужаками, то бродяге следовало поторопиться.

Он погладил Малышку, сказал ей: «Подожди меня здесь», — и отправился на охоту.

Утром, с похмелья, она долго не могла понять, куда делась сперма (по ее ощущениям — море спермы). Потом сказала себе: старушка, ты что, всё еще бредишь? Какая сперма? Ты сама в себя кончила, а это, как ни крути, высший пилотаж в безопасном сексе. Однако ее нижняя половина, похоже, приняла происходившее ночью всерьез. Натруженные места реально побаливали. Что называется, с непривычки. Ничего, подруга, всё в наших руках… а может, в наших мозгах. Главное — иметь перспективу. Перспектива длиной в двадцать пять оргазмов замаячила в Сонином воображении, сливаясь со столь же сладостным видением череды стеклянных фиалов, наполненных мутноватым шестидесятиградусным любовным зельем…

О господи, но как же ей хреново сейчас ! Ровно настолько хреново, насколько хорошо было ночью, и в этой компенсации полученного удовольствия Соня при желании даже сумела бы углядеть некую высшую справедливость, но не имела такого дерьмового желания. На самогон она смотреть не могла без дрожи и всё-таки понимала: надо. Иначе будет хуже.

Вот теперь — точно лекарство. Гадкое, противное и мерзкое… Трясущейся рукой она потянулась к бутылке, в которой что-то плескалось на дне, но даже эта доза казалась ей убийственной, а о том, чтобы спуститься в подвал для полноценного «лечения», не могло быть и речи.

Ох, грехи наши тяжкие! Зажмурившись, она влила в себя пойло, которое ночью без проблем проскакивало в желудок, но утром тут же попросилось обратно. Лишь невероятным усилием воли и при помощи обеих рук Соня удержала самогон внутри страдающего организма.