Макс Сысоев - Странники

— Ты демон... — бормотала она. — Ты не человек...

Я не демон. Я делаю то, что говорит мне философия, ещё вчера безусловно являвшаяся бесполезной. Но что мне было отвечать Кате? Я мог оставить работу, сесть на землю и плакать, но никто бы не пришёл на помощь, и кошмар не кончился, а только пропали бы чьи-то жизни.

Я был уверен, что все они умрут. Безумный паренёк корчился в сухих рвотных позывах, тщетно пытаясь выжать из себя хоть что-то, и, наконец, у него изо рта вылилась целая лужа крови, в которой плавал тёмный сгусток, и он затих навсегда. Большой и сильный мужчина, которого мы нашли первым, почти будничным голосом просил нас развести костёр. Я отвечал ему, что огня нет, а тот вздыхал и пытался уснуть, и засыпал навсегда.

Я познакомился со смертью в довольно раннем возрасте: один раз она пришла в мой дом в десять лет, второй раз в двенадцать. Мой разум тогда был незрел и, хоть мне и пришлось всю оставшуюся жизнь расхлёбывать последствия этих двух смертей, я всё ж таки не мог охватить интеллектуальным взором всю грандиозность процесса перехода из одного мира в другой.

В тот грозный, безмолвный день я вновь столкнулся лицом к лицу со своим злейшим врагом, и чудо свершалось у меня на глазах. Душа моя трепетала, но разум был холоден, и с холодным и отстранённым естествоиспытательским вниманием следил я за всеми действиями подлейшего противника. В тот день люди находились одновременно в двух состояниях: в движении и в покое; они, лёжа на брезенте и с виду практически не шевелясь, в каком-то ином измерении стремительно неслись над алой плоскостью страдания в чёрные области небытия. Я не слышал крика баньши, но знал, — сейчас воздух сотрясается от него, и кто-то рядом понимает, что ему не спастись. Я не видел тёмной фигуры в балахоне, но знал — сейчас она в одном со мной пространстве и времени, сейчас она наклоняется над человеком, лежащим в тридцати сантиметрах от меня, и всаживает в него ржавую косу. Как во время пожара в небоскрёбе боялся я, что смерть обнаглеет. Что она начнёт с самых ослабших, расхрабрится, схватит тех, кто посильнее, а затем заметит меня и Катю — и накинет нам на глаза свой истлевший плащ. Почему смерть думает, что мы лучше тех, закопанных? Что мешает ей нарушить раз установленные правила и, невзирая на физическую целостность наших организмов, отнять жизнь у нас с Катей? Ничто ей не мешает, — понимал я, — ничто, кроме того рождённого длинной цепью совпадений чуда, которое заставляет наши сердца биться, раны — затягиваться, а мозг — накапливать знания.

Я волок трупы обратно в лес, как огромные мешки картошки, я брал их за руку и перекидывал через плечо, а трупы наваливались на меня центнерами, перемноженными на максимум энтропии, и заставляли спотыкаться через каждые два шага, но я продолжал их волочь, как можно дальше, чтобы они не сводили с ума вонью.

Мне негде было ополоснуть руки после мертвецов, и так я становился ещё ближе к краю бытия: микроскопические частички угасших жизней въелись в мою кожу, а мне было настолько плохо, что и не думал о них и возвращался к живым, и сидел с ними, томясь от бессилия. Их бы раздеть, обмыть, напоить чем-нибудь горячим, да к огню, но у меня для этого было меньше средств, чем у пещерных людей: ни кремней, чтобы разжечь костёр, ни звериных шкур, чтобы спасти людей от холода, ни шаманских отваров, чтобы вдохнуть в них силы, — была только продуваемая осенним сквозняком железная пещера грузовика, в которой мы впятером ютились, как наши совсем далёкие предки дриопитеки, оказавшиеся вдали от родных лесов. С пещеры люди начали — и к ней же вернули их петли истории. Это была граница — та, которая всегда чувствовалась в мире после конца света. Мы стояли на временн о м аванпосту человечества: цивилизация добралась до сюда лишь в виде гнутых обломков некогда совершенных устройств, — а если мы сделаем ещё шаг вперёд, там и того не окажется.

Меня тошнило, и я с минуты на минуту ожидал, что из меня польётся кровь, и я умру, как тот, сумасшедший. Я готовился сдаться. Но меня спасало моё знание.

Оно было со мной всегда, да и не только со мной — со всеми более-менее образованными людьми с детства было это знание. Истинно: мало создать у себя в голове огромное хранилище информации — надо ещё и добиться, чтобы знания, как детали в электронной схеме, друг с другом взаимодействовали. Чтобы из каждого факта следовала цепочка логически обоснованных выводов, в свою очередь связанных с другими фактами и логическими цепочками. Чтобы накопленный за два миллиона лет существования цивилизации опыт не лежал мёртвым грузом, а работал на улучшение нашей жизни.

В моей же голове опыт цивилизации не работал, и лишь изредка, во время умопомрачительных сотрясений, вроде похода на Зону, по логическим цепям мозга начинал течь ток. Выученные слова переставали быть набором старинных кириллических букв и открывали дверь в космос, но едва сотрясения прекращались, ток иссякал. В повседневной жизни, как мне казалось, можно было спокойно обходиться и без знаний. А выяснилось, что нельзя. Если похоронить накопленный за два миллиона лет опыт, люди так и не перестанут закапывать друг друга живьём, и как-нибудь раз на Земле останутся только гниющие головы, торчащие из радиоактивной глины.

Чтобы такого не произошло, нужно всегда помнить: есть бездна, и есть узенький уступчик возле самого обрыва. На уступчике живём все мы — Вы и я. Бездна рядом, от неё нельзя отдалиться — можно только приблизиться. Это глубокая, холодная пустота, которой наплевать, есть мы или нет. Рано или поздно все в неё упадут. И только сообща мы способны бездне противостоять. Только вместе мы можем развивать науку, позволяющую хоть как-то отгородиться от бездны, только вместе мы способны творить красоту, позволяющую лучше чувствовать те немногие мгновения жизни, что нам отведены.

Люди так любили искать в окружающем мире знаки, с помощью которых потусторонние силы, добрые духи или всевышнее божество, давали бы им понять, что и как делать, — но при этом своём желании люди в упор не замечали, что вся жизнь на Земле: вся биологическая эволюция и история цивилизации, — суть одна исполинская стрелка, без всяких намёков и иносказаний показывающая: вперёд — это туда. Туда, где прогресс, где всемогущество, где у смерти власти всё меньше, а у нас — всё больше. Прогресс — это песчинки, пусть смехотворные по величине, но из них, пусть нескоро, но всё-таки можно построить стену, способную отгородить нас от обрыва. Иллюзии же прогресса — это гибельные, но зачастую очень приятные заблуждения. Казалось бы, что мне до чужих заблуждений? — но, увы, именно из-за них, а не из-за чего-то ещё люди закапывают других людей живьём на полянах, подыгрывая и без того всесильной бездне.