Алена Дашук - Картофельная яблоня (сборник)

Сталин рывком поднялся. В висках горячими толчками пульсировала кровь.

– Хлеб… – повторил он, снова набивая трубку. – Хлеб это хорошо. Триста лет пили, пора и закусить. Закусили, протрезвели.

– Не шути так.

– За триста лет никто в этой чёртовой крепости куска хлеба не обронил? Или ниже своего достоинства, считают с земли подобрать? В ручки дать надо?

– Замолчи. Ты же понимаешь, такого хлеба больше нет, и уже никогда не будет.

– Я-то думал, жена пришла. Скучает. А это снова вы! Распоряжусь-ка я вашим постоянный пропуск выписать.

– Иосиф…

Дальше сдерживать гнев он был не в силах.

– Как вы смеете играть на моих чувствах?! Я любил эту женщину! Я потерял её… я… Оставьте меня! И её оставьте! Дайте ей спокойно… – Он хотел выкрикнуть «жить», но осёкся. Почему не она пришла к нему?! Снова лунноглазая нечисть. – А жертвы… Я управляю этой страной! Это мне каждый день тысячи, сотни тысяч затаившихся врагов мечтают пустить пулю в лоб! Давил и давить буду! И мне не важно, сколько ещё прольётся крови во имя того, чтобы эта страна шла по той дороге, которую указал Ленин! Я ни с кем не собираюсь советоваться, сколько ещё врагов революции уничтожить!

Он кричал, глядя на пушистый завиток, выбившийся из её причёски. Больше всего Иосиф боялся, что сейчас она обернётся, и он встретится взглядом с равнодушной белизной холодных чужих глаз. Этот завиток, эта тоненькая шейка, узкие плечи так напоминали её, Надежду Аллилуеву, его Наденьку.

Она обернулась. На Иосифа Виссарионовича смотрели огромные тёмно-карие глаза покойной жены. Они блестели в полумраке горячей, готовой сорваться с ресниц влагой.

– Мы не вольны выбирать, кого любить. У меня был выбор – убить тебя или уйти самой. Ещё тогда, в 32-ом. Я выбрала второе. Иначе не смогла. И сейчас пришла сама. Никто меня об этом не просил. Но, вижу, зря.

Надежда сделала шаг назад. Отчего-то это испугало Иосифа.

– Надя, постой! Зачем ты приходила?!

– Хотела хоть что-то изменить, но поняла сейчас – от власти и крови теряет голову не только чудь. Человек хмелеет гораздо сильнее. Такого уже не остановить. Выходит, я пришла просто попрощаться. Мы ведь никогда больше не увидимся… даже там.

– Почему?!

– Искупает тот, кто кается.

Женщина отступила в темноту. Иосиф попытался её задержать, схватил за руку, но пальцы скользнули сквозь хрупкое запястье, сжав лишь складку тяжёлой шторы. Он был один.

Из темноты бесконечно длинного узкого коридора донеслись лязг и шарканье – бабах, ширк-ширк, бабах, ширк-ширк. Возящийся у плиты Иннокентий поморщился. Приближающиеся звуки пахли дряхлостью и медленным умиранием – так, во всяком случае, ему казалось с тех пор как восставший после второго инсульта дед Василь стал бродить по квартире, опираясь на ходунки. Ноги старику служить отказывались, и он передвигался по коммуналке подобно биотехническому монстру, навсегда соединившему в себе плоть и металл. Вцепится трясущимися руками в подпорку и подтаскивает к ней своё полуживое тело; снова приподнимет лёгкую конструкцию, бахнет ею об пол – и опять следом тянется. От этого зрелища Иннокентия охватывал брезгливый ужас. Нет, он бы так жить не смог! А дед ничего, пыхтит. Только заслышит, на кухню кто вышел – тащится со своей колымагой. Поговорить ему, видишь ли, требуется. Доконал!

Хмурясь, Иннокентий поставил на конфорку сковороду. Улизнуть не удастся. Вера с детьми подались в деревню, так что кухонных забот не миновать. Как и нытья не в меру общительного соседа.

Пока жарилась яичница с ветчиной, дед Василь доковылял до кухни.

– Здоров, – просипел трудно, с присвистом.

– И тебе не хворать. – Приветствие прозвучало как издёвка. Иннокентий отвернулся.

За спиной послышался весь царапающий слух набор: бабах, ширк-ширк, бабах, ширк-ширк. Затем облегчённый вздох – старик добрался до табурета.

– Чайку-то со мной, а? – Голос деда звучал заискивающе. – А, ежели чё, то и… того… вчера пенсию принесли…

– Не, дед, пить не буду. Вечером к своим еду. Верка унюхает… Ну, сам знаешь.

– Зна-а-аю! – Старик махнул изуродованной артритными шишками рукой. – Сердитая она у тебя. Моя вот тоже… это самое… не одобряла. Царствие ей небесное. М-да… Ну, так чайничек-то поставишь? Угощу хоть так. Пенсия, говорю… И… это… разговор имеется.

Дед потупился – понимал, вечно куда-то спешащей молодёжи его болтовня хуже горькой редьки. Иннокентий поёжился. О чём будет говорить старик, знал наперёд – Пашка-Сивый. Подхватить бы сейчас пышущую жаром сковороду с аппетитно скворчащей яишней, да запереться в чисто убранной домовитой Веркой комнатухе! Кеша покосился на старика. Дед смотрел умоляюще – в упор, не отрываясь. В выцветших радужках когда-то тёмно-карих глаз поблёскивала влага.

– Ладно, недолго только, – буркнул Кеша, ненавидя себя за мягкотелость.

Дед Василь прихлёбывал крепкий чай из огромной щербатой кружки. Молчал, покусывая болезненно кривящиеся губы. Молчал и Кеша. На старика старался не смотреть – этот живущий отдельно от лица мокрый рот с прилипшими к нему крошками – фу!

– Так вот чего говорю, – нарушил сгустившуюся тишину дед – опять приходил Пашка-то.

– Брось! – Иннокентий раздражённо фыркнул. – В одной квартире, чай, живём, ничего я не слышал. Мерещится тебе.

Дед насупился.

– Ты, может, и не слыхал. В твои-то годы меня бы тоже пушками не добудились. Теперь бессонница окаянная… М-да… А иноходь Пашкину я завсегда узнаю. Припадал на ногу-то. – Старик отставил кружку, долго сопел, точно страшась выговорить вертевшееся на языке. – Манера у него была – идёт себе мимо, да у двери моей и остановится. Ждёт, когда окликну. А не окликну, так в дверь и поскребёт. Тихонько, стесняется вроде. Знаешь же, на пол-литру я ему, случалось, ссуживал. Всегда так было. Вот и в этот раз…

– Ну и дурак, что ссужал! – попытался обойти преследующую деда тему Иннокентий. – Алкашу взаймы давать!

– Ты меня не суди, – набычился Василь. – Другие не больно-то заходили. Да я не в претензии, понимаю, своих забот полон рот. А Пашка, нет-нет, да уважит, посидит со стариком.

– Чего ж не посидеть… на халяву-то.

– На халяву или нет, а всё не так муторно. Ольга моя как преставилась, словом перекинуться не с кем. Только… – дед замялся – живому живой нужон. Чё ж он… нынче-то? – Василь втянул голову в плечи. – Как думаешь, Кеш, чего Пашка ко мне привязался? Иль за собой зовёт?

– На кой ты ему сдался?! – Кеша скривился. – Не компания ты ему. Помрёшь и прямиком в рай. А Сивому скитаться положено, раз уж по своей воле удавился. Грех это, понял?

– Так вот я и говорю, мается душенька-то его! Скучно ей, поди, одной. Товарища ищет. Я ж к нему при жизни по-доброму, вот он меня и выбрал. А?