Алена Дашук - Картофельная яблоня (сборник)

Иннокентий стиснул зубы – старый хрыч, еле дышит, а туда же, за жизнь свою никчёмную цепляется. Вида, однако, не показал. Улыбнулся, ободряюще хлопнул соседа по плечу.

– Я, дед, такое дело слышал – покойник без приглашения чужой порог не переступит, если дверь не заперта. Его по всей форме позвать надо. А так ни-ни! Имени его не поминай и дверь открытой держи. Спереть никто ничего не сопрёт. Один же в квартире остаёшься.

– Один… – Дед Василь понурился. – А помнишь, Кешка, сколько народу раньше тут толкалось? Почитай, семь семей. Весело.

– Да уж, веселуха! – Кеша хохотнул – Только когда то было! До расселения ещё. Это ты, чёрт старый, окопался здесь, оборону держишь. Квартиру ему отдельную дают, а он…

– Так ведь… – Василь сконфузился – подохну в отдельной-то и не узнает никто. А тут ты с Верой, да ребятишки ваши. С вами сподручней как-то. Вот съедете, тогда уж и я двинусь. М-да… Боязно мне, Кеш, от норы своей отрываться, привык сам себе хозяином быть. – Взгляд старика заволокла полынная горечь. Точно устыдившись своей откровенности, дед Василь тут же перевёл разговор. – Скучаешь, небось, по своим-то?

Иннокентий отмахнулся.

– Мне, дед, недельку в тишине побыть – морковная шанежка! Шутишь что ли, двое охламонов, один другого горластей, третий на подходе. Докторша говорит, дочка будет. Ладно хоть Пашкину комнату нам отписали, а то уж не знал, где голову приклонить.

– Это да, это верно. – Дед с готовностью закивал. Внезапно осёкся. Осторожно тронул дрожащими пальцами руку Иннокентия. – Кеш, остался бы сегодня, а? Куда ж на ночь глядя в такую дорогу… Завтра поедешь, с утреца.

Кеша шумно втянул носом воздух. Отобрав руку, на старика глянул с укоризной.

– Нельзя, дед. Верка ждёт, пацанам обещал. – Насмешливо прищурился. – Да ты никак в портки наложил?! Ну и ну! Я ж мальцом был, когда ты с дружинниками шантрапу гонял! Грамоту имеешь. Или помнишь, как тётку Зину от хахалей нахрапистых отбивал? А тут чего, мертвяка испугался? – Дед Василь, наморщив нос, отвёл глаза. Не получив ответа, Кеша поднялся. – Лады, дед. Пора мне. А Сивый… да чего Сивый! Ты ему много добра сделал, не слопает, поди. Дверь не запирай, по имени не поминай – он и сгинет. – Видя, как нахохлился старик, Иннокентий подмигнул, легонько ткнул деда кулаком в грудь. – Шучу я! Не вибрируй! Свет в коридоре тебе оставлю. Только ерунда это всё. Какие покойники?! В ушах у тебя шумит. Или вон Прокоп грызёт чего. – Кеша махнул рукой в сторону просторного аквариума, в котором суетилась ручная крыса, оставленная старику в подарок съехавшими соседями. – Делов-то!

– Может, и так. – Дед Василь криво усмехнулся. – Ты, Кеша, в голову не бери. Стар я стал вот и… Мы с Прокопом тебя дожидаться будем. – Старик повёл слезящимися глазами в направлении шуршащего обрывками газет зверька. – Не привыкать нам вдвоём ночи-то коротать.

– Вот и ладно. Вернусь через пару дней, ещё побазарим. – Открыв дверь, Кеша махнул старику рукой. – Листьев смороды привезу. Такого чаю заварим, закачаешься! Бывай!

Дед Василь курсировал вдоль осиротевших соседских комнат. Волочить непослушное тело было тяжело, сидеть одному в комнатёнке, таращась в приоткрытую пасть дверного проёма – вовсе невыносимо. Всё казалось, вот-вот за порогом раздастся шорох неуверенных шагов…

Василь остановился перевести дух, осмотрелся. Квартира силилась разглядеть его сквозь бельма запертых дверей. Взгляд старика невольно притягивался к одной из них. Внешне она ничем не отличалась от прочих – такая же пустынно-белая, слепая. Дед поёжился, вспоминая, как однажды толкнул её и вошёл, озадаченный струящимся из-под двери холодом. В комнате что-то негромко поскрипывало. Что – он тогда сразу не разобрал. Раннее ноябрьское утро, глаз коли…

Слава богу, сейчас там всё иначе: двуспальная кровать, пара полированных тумбочек со старомодными слониками, подхваченные золотистыми шнурами занавески. Верочка отличная хозяйка. Она не пустит мёртвую пустоту на отвоёванную ею для жизни территорию! Шалопая Кешку и того к порядку приучила. Дед Василь довольно крякнул. Мысли о дышащих человеческим теплом предметах обстановки вытеснили те, другие – о синюшно-багровом, страшном, покачивающемся посреди комнаты на сложенной втрое бельевой верёвке…

Пашка, Пашка – неприкаянный, вечно пьяный недотёпа. Недаром, умирая, белугой его мать ревела – не по своей ускользающей жизни убивалась, по остающемуся без её забот сыну. Точно наперёд всё знала.

Старик приподнял ходунки, переставил, подтянулся. «А всё ж нехорошая какая-то эта Пашкина дверь…» – подумал вдруг и осёкся.

Пашкина?

Почему Пашкина?! Комната давно обжита другими обитателями!

Ошибка оглушила пронизывающим до костей холодом. Дед Василь попятился и принялся торопливо разворачивать ходунки. Подальше отсюда! Ну её, эту внезапно меняющую личины деревяшку! Металлические сочленения конструкции скрипнули, заставив лихорадочно бьющееся сердце на мгновение замереть. Отвратительный звук! Так похожий на тот, что слышал в мутно-серое ноябрьское утро – старый крюк; вздыбившаяся люстра; втрое сложенная, натянувшаяся под тяжестью обмякшего тела верёвка – и вкрадчивый, обволакивающий затылок ледяной изморозью скрип. А ещё накатывающий штормовой волной в распахнутое окно ветер…

Скрипа с тех пор дед Василь не выносил.

Надо бы смазать ходунки.

Готовясь подтащить ослабевшее от непривычной нагрузки тело к опоре, Василь остановился, чтобы набрать в лёгкие воздуха. Растревоживший его скрип не прекратился. Старик беспомощно огляделся. Монотонный звук доносился из-за ослеплённой белой краской двери. Скрип-скрип, скрип, скрип – размеренно, чуть слышно – как тогда.

И как тогда же из-под двери тянуло холодом.

И без того онемевшие колени деда Василя мелко затряслись. Не долго думая, старик плюхнулся на пол и, отталкиваясь локтями, поволок тяжелеющее с каждой секундой тело вдоль коридора. Так быстрее. Прочь от проклятой, хранящей кошмарное эхо былого комнаты!

Едва уловимое поскрипывание следовало за ним неотступно.

Когда настигаемый видениями прошлого старик преодолел порог собственного жилища, зловещая дверь с грохотом распахнулась. Василь вскрикнул и, распластавшись на полу, повернул голову на звук.

Щель между косяком и дверным бельмом чернела пустотой, притягивала взор, гипнотизировала. Скрип за ней прекратился, сменившись звуком грузной поступи чуть припадающего на одну ногу человека – Пашкиной поступи.

Из последних сил подавшись вперёд, дед Василь захлопнул дверь своей комнаты. Потом уронив голову на руки, заплакал. От ужаса, от обиды на собственную беспомощность – ходунки остались в коридоре, а он не способен даже подняться, чтобы защёлкнуть замок. И позвать-то некого. Один…