Олег Маловичко - Исход

— Мы из Москвы. Нам адрес дети дали… Они на Алтае, там сейчас с китайцами заваруха…

— Я не разрешу вам остаться.

Старик замер. Посмотрел на жену, на Мишу, на Карловича, и, найдя ровесника, остался на нем, потерянно улыбаясь:

— Вы писали, принимаете людей.

— Мы не возьмем вас. Простите.

Старик никак не мог принять окончательности отказа. Он начинал выпрашивать, и его слабость ожесточала Мишу.

— Пожалуйста… Жене плохо. У ней сердце больное.

— В Яшине есть врач. Сорок километров отсюда.

— У нас бензина мало. Ей отдохнуть бы. Мы можем хоть пару часов…

— Я не пущу вас, потому что тогда вы останетесь.

— Да вы люди или нет?

Старик посмотрел на Карловича. Тот отвел глаза. Старик нахмурился, но без злобы, а озабоченный новой задачей — куда теперь ехать, что делать, сел в машину и вымолвил, спокойно и буднично:

— Будьте вы прокляты!

Миша, сложив руки на груди, смотрел вслед машине.

— Может и правда, человечество не заслуживает жизни, — сказал Карлович.

— Иди, помоги ему, добренький! Возьмем стариков, придется кормить и лечить их! Обделяя тех, кто полезен лагерю! Куда идешь, туда или в лагерь?

Он выставил палец вслед уехавшей машине. Карлович, опустив глаза, пошел к воротам.

— Очень легко быть абстрактно добрым! — крикнул ему вслед Миша. — Прошло это время!

К вечеру вернулись Игнат с Ольгой, озабоченные новой проблемой.

— Они там траву растят, — рассказывал Игнат. — Сорта — под крышей, а грядки дичкой засадили. Всерьез размахнулись.

Раздался гром, вечернюю темноту прорезали яркие белые молнии, и крупные тяжелые капли застучали по крыше веранды, как миллион маленьких барабанщиков.

— Вот они почему нервничали, — подытожил Миша. Проблема примирила их с Игнатом. — Мы им кость поперек горла.

— Что делать будем?

— А что мы можем делать?! — Миша занервничал. — Сидеть и ждать, что еще?

Он встал, подошел к краю веранды и стал смотреть на ручейки из сливавшихся с крыши по водостоку капель. Хотел просто подумать, но слова сами сорвались с языка.

— Когда уже Сергей вернется…

А утром к ним снова был гость. У ворот остановился массивный «Мицубиси-Щилд». От ливня дорогу размыло, и большие колеса «Щилда» покрылись густой коричневой грязью.

Со стороны пассажира в мокрое земляное месиво спрыгнул румяный толстячок в пиджаке и заправленных в розовые резиновые сапоги брюках. Когда подошел ближе, стало ясно, что краснота на лице имеет причиной не румянец, а давление.

Толстячок представился Дмитрием Ивановичем Глушенковым, из яшинской администрации. Когда он спросил старшего, Миша ответил не без колебаний. Глушенков попросил посмотреть документы на «Зарю» и внимательно их изучил, шевеля губами, поднимая гербовую бумагу к солнцу, удостовериться в водяных знаках.

— Копии нет? Не против, юриста своего пришлю?..

Глушенков попросил чаю. Пил, потея, протирая шею мятым платком, но застегнутый на все три пуговицы пиджак не расстегнул и галстук не ослабил. Солнце блестело, отражаясь в его розовых сапогах.

— У жены взял. Мои с дыркой. — Он посмотрел на Мишу с сочувствием. — Жалко вас. Честно слово, жалко. Такой путь, в Москве все бросили… Есть куда вернуться?

— А почему мы должны возвращаться?

— Я поговорю, чтобы вам еще недельку дали. Все ж люди, все понимают, собраться надо, тудым-сюдым…

— Мы никуда не поедем. И я так и не понял, кто вы в администрации и какое отношение имеете к нам?

Глушенков сочувственно поцокал языком, щурясь в неопределенную даль.

— Я к вам по-людски, а вы ругаться… Слышали, что в стране происходит? В этом бардаке человека хлопнуть — три секунды. Понимаете, Миша, закон уже не работает. — Тут он щелкнул пальцами и посмотрел на Винера с фальшивой радостью. — …Придумал! Здесь, в двадцати километрах, наш же район, чудесная деревенька есть, Хлебородово. Заброшенная правда, но вам же не привыкать. По божеской цене уступлю.

Миша молчал. Глушенков махнул рукой.

— Так берите! Разбогатеете — вернете. Я вас понимаю, по-человечески. У самого дети. Эти с вами разговаривать не будут, — произнес он доверительным шепотом, наклонившись к Мише.

— Мы не уедем.

— Как знаете, — сказал Глушенков серьезнее и протянул Мише пухлую ладонь. — Как мужчина понимаю. Но как человек… сгнобят же.

Игнат проводил его до ворот. Иногда Глушенков хватал его за локоть, и на цыпочках, как женщина, перешагивал лужи.

Вечером в лагере отключили свет.

Утром Миша решил ехать в Кашин. За руль «Фалькона» сел Игнат. Они не отъехали от «Зари» и километра, как дорогу им перегородил ствол упавшей лиственницы. Дерево было не таким старым, чтобы его не поднять, но и не таким молодым, чтобы через него переехать.

— Надо сдвинуть, — сказал Игнат, заглушил двигатель и вышел из машины.

Не успел он пройти и трех шагов, как Миша крикнул вслед:

— Нет! Игнат, в машину, бегом!..

— Зачем?

— В машину!

Игнат стоял справа от машины, а стреляли слева, и это его спасло. Пуля срикошетила о капот «Фалькона» и прошла в нескольких сантиметрах от локтя Игната, а он еще секунды две стоял, не понимая, что происходит.

— Игнат, в машину, что ты стоишь! — заорал Миша и сам повернул ключ в замке зажигания. И вместе с машиной проснулся Игнат — бросился на сиденье, сразу утопил педаль в пол и рванул задним ходом от перегородившей дорогу лиственницы. Вслед еще раз выстрелили. Пуля прошла мимо.

Влетели в лагерь бледные, нервные, закрыли ворота на цепь. Игнат бегом рванул в оружейную. Под нее переделали кабинет в административном корпусе. Через минуту вернулся с двумя ружьями, «Сайгой» и пистолетом.

Торопливо перенесли вещи в один из незаселенных домов. В коттедже Миши и Карловича зажгли и поставили на подоконник свечки — чтобы, если придут ночью, сначала — туда.

Спали по очереди, сменами. Когда пришла пора Винеру и Карловичу, Игнат отправил Олю спать, а сам отвел Винера в сторону.

— Спасибо. Ты мне сегодня жизнь спас.

— Нет. Хотели бы убить, обоих бы грохнули. Пока просто пугают, надеются, что уберемся. Но если и дальше в стране так пойдет… просто почикают.

— Надо уезжать.

— Мне некуда.

— Нам тоже.

С этого дня трения между ними прекратились. Угроза сплотила их, в ее свете предыдущие разногласия стали казаться мелочами. Они по-прежнему сталкивались краями непростых характеров, но теперь от этих столкновений не было искр.

Антон сидел на кровати и пил коньяк, пока Зыков рылся в комоде, выставив в сторону Кошелева объемный, бабий зад с просвечивающей сквозь тонкую ткань брюк линией трусов. Потел Зыков как свинья. Белая рубашка на его спине, груди и вокруг подмышек пошла пятнами, и, проходя мимо Антона, Зыков всякий раз обдавал его облаком тяжелого тошнотворного запаха, вдвойне противного от угадываемого в шлейфе «Armani Code».