Татьяна Мудрая - Кот-Скиталец

– Поверь, никто из нас не хочет ему зла, – коваши погладил ей гладко расчесанную гриву. – Вот я. После смерти короля Филандра Мартин запретил своей матери даже издали видеться с мной. Он, мол, простолюдин, грубая кость и обезьянье рыло. Конечно, так; но на Железных Болотах я один из головных вождей племени, а само наше племя некогда стояло на острие Лесной Триады. И юная Мали Эрмен играла и дружила с коваши из прославленного рода, пока король андрский не взял от нас своего.

– Мой сын высоко ставил мою честь, – бесстрастно подтвердила Эрменхильда. – Но свою – куда как выше. Я не желаю говорить ни за, ни против моего сына по крови, хотя после всего, что он сотворил – не со мной, но с другими, – можно и то позабыть, что носила его во чреве.

Да уж. Изящная фарфоровая статуэтка обернулась Нанкинской фарфоровой башней, которую разве только порох и возьмет. Фарфоровая «железная дама». А ведь про ее собственное то ли заточение, то ли пострижение, кой ляд там разберет, даже не упомянуто: обошлась афоризмами и ледяным презрением.

– Ты, Хрейя?

– Я откладываю свои слова на время, пока вы не скажете своих, инэни Татиана , госпожа моей матери.

Последние слова были переданы мысленно и так быстро, что и коваши ничего не заподозрил, а я – я вспомнила. О Иньянна! Тебя судили и ты судила нелицеприятно, но никто не имел что возразить против твой защиты и твоих обвинений. Ты ценила свое достоинство, щадила достоинство другого человека прежде его и твоей жизни. Теперь это должно возвратиться ко мне…

– Друзья! Вы заметили, что никто из вас не пытался оправдать Мартина Флориана: вы либо обвиняли, либо уклонялись от обвинения? Разве что Даниль – но на то он и есть Даниль, и еще Вард робко попытался применить аргумент ad hominem, то есть похвалить самого человека, тогда как судят его поступки. На таких условиях я его оправдать, по всей видимости, не смогу. Вы здесь не только присяжные, но в одно и то же время и обвинители, и защитники. Скверно, что у защиты нет никаких слов.

И еще одно, подумала я про себя: почти все они не приняли во внимание, как именно будет исполняться приговор, будто сие само собой сотворится…

– По второму заходу пойдем? – робко предложил Бэс-Эмманюэль. – Может, проклюнется кой-какая мыслишка.

– Нет. То, что вы можете придумать, о том я догадаюсь и сама. Но сначала я хочу узнать, кого вы поставите сюзереном над Андрией. Да, мы не политики, знаю-знаю, но ведь и роль короля не политическая, а совсем иная.

– Повенчаем Владетеля с королевой-матерью, – предложил Хнорк. – А что? Прекрасный династический брак, соответствует и древнему уставу, и современному законоуложению. Наследники, правда, вряд ли появятся…

– Как знать, – ответила Эрмина. – В жизни есть место и чуду…

Эрбис ухмыльнулся:

– И без чуда сделаем. Я усыновлю короля Даниля и оженю его на прекрасной Лани Лесов и Газели Пустынь. Хоть я вроде как числюсь при ней в мужьях, но могу отпустить ее, не давая выкупа – она ведь несверленая жемчужина и капля светлейшей росы. И ты ее всегда любил, Дан, – или, скажешь, неправда? Ну вот, тогда обе половинки сердца соединятся, и оно будет способно провидеть через столетия. А ваши дети унаследуют это свойство, если Великий захочет.

– Нет, так нельзя, – покачал головой БД. – Есть что-то подлое в том, чтобы распоряжаться царством и любовью даже того, кто повинен смерти, – и еще прямо при нем. Погодим. И Андрия как стояла, так и стоит на месте, и Серена не кидается бродить по свету в одиночестве…

Он был прав, как всегда бывает прав самый чистый. Только еще подлее было бы не определить судьбу Мартина тотчас же и заставить его ждать в отдалении, пока мы сторгуемся. И БД прочел это в моих глазах, на которых нынче не было черных стекол, понял меня и согласился.

– Погодите совсем немного, мать моей Серены, – повторил он. – Здесь решили всё гладко, как за меня, так и за других, и вроде бы удовлетворили всех: дали нам всем и то, чего мы хотели, и многое сверх этого хотения. Всем, включая моего брата Марта… Нет, поверьте, мы не жестоки, мы просто в тупике, нарочно загнали себя туда, а это подчас приносит лучшие плоды, чем ничем не связанная воля – возникает стремление вырваться.

– Вырывайтесь. А вы пойдемте со мной, мама, – внезапно прервала его Хрейя. – Суд и подсудимый могут подождать час или менее, ничуть не понеся урона ни в чести, ни в душевном неравновесии, о котором так печется мой брат Даниль. И одевайтесь потеплее.

Она уже стояла в женском облике, и старый аристо, чуть отворотясь, галантно протягивал ей тяжелый плащ, а мне взятое из какой-то кладовой – нет, как вы думаете? – то самое бордовое пальто, чудом уцелевшее во всех передрягах!

– Ты что-то услышала или наш хозяин тебе сказал? – спросила я, пока мы шли знакомым путем к Замку.

– И то, и другое. Вы ведь знали, что это знакомый того человека, который стоял с вами на пожаре усадьбы? Он сказал удивительное про Мартина, а потом я услышала голос, который издалека повторял то же имя.

Ступени искрошились, ворота были глухо закрыты. Не доходя их, мы торопливо поднялись к стене в том месте, где было меньше всего окон.

– Говорят, самый лучший способ выйти из тюрьмы – это вывернуть ее наизнанку, – сказала моя невестка. – Помните?

– Нам же надо войти, – возразила я.

– Не беда, потом все равно выходить придется.

После такого невразумительного вступления она стиснула мне руку… и вот мы в парке, которому ничего ровным счетом не нанесло урона – вся его краса как была, так и осталась в полудикости. Посреди него, как и тогда, стояла высокая, тонкая башня, похожая на декоративную руину: только на нее навесили дверь и заново покрыли черепицей. Внутри было чисто и почти светло, узкие окна были прорезаны так, чтобы рассекать холодный ветер и пропускать одну лишь его свежесть, и по этому одному я догадалась, что строение застало самые древние холода. Оборонное значение его пропало, скорее всего, еще до того, как внутри Замка развели рощу, а теперь тут поселилась цивилизация. Даже на нижнем этаже пол был чисто выметен, а щербатые и неровные известняковые плиты были, вместо камыша, покрыты циновкой с густым, как щетка, ворсом. Оттуда впритирку ко внешней стене поднималась винтовая лестница с ажурными чугунными перильцами, а с нее открывались проходы внутрь, на каждый этаж внутреннего барабана: сплошные дубовые двери, где запертые, где, очевидно впопыхах, брошенные нараспашку. Изнутри на меня глядело нечто пышное, разноцветное и блестящее; жардиньерка с редкими растениями или сундучок дорогого дерева с медными оковками были выставлены поближе, может быть, в наивном желании похвалиться, а может – отвлечь внимание вора или случайного посетителя от того, что внутри. Здесь чувствовалось царство женщин – не свободных и высокородных, нет: наложниц, почетных пленниц, подобных Эрмине последнего пятилетия. На самом верху башни непосредственный выход с лестницы перегораживала решетка того же изящного и крепкого литья, что и перила. Внутри виделся солидного вида засов.