Татьяна Мудрая - Кот-Скиталец

Обошлось почти без волшебства: Хрейя слегка тряхнула решетку, и засов пал.

Здесь далее не было массивных дверей, как на нижних этажах, возможно, потому, что до самого ценного в доме никто бы не сумел добраться через несколько застав, состоящих из вышколенных мункских амазонок. Только висели в арках занавески-погремушки из пестрых палочек и шаров. Пол повсеместно шел какими-то мягкими и упругими ступенями, крытыми бархатом, стекла были из мелких цветных кругляшек в частом переплете, что слагались в наивный и забавный витраж. Нам с Хрейей попались две-три женщины-простолюдинки, которые глядели на обеих с туповатым изумлением, будто мы подняли их от крепкого сна. Я второпях пробормотала приветствие и представилась, чем повергла их, кажется, в еще большее оцепенение. Впрочем, они что-то произнесли в ответ – без звука и почти без мысли.

– Няньки, – пояснила моя невестка, – простые няньки и поварихи.

И оборвала их бормотанье:

– Показывайте, где ребенок.

Это оказалось уже под самой что ни на есть крышей. В крошечном, как капля, аметистовом покое на окнах были нежно-сиреневые занавеси, снаружи от подоконника выступали широкие сетки-карманы из стальной проволоки. И посреди него стояла широкая колыбель, плетеная и округлая, с полозьями и сиреневым, как и занавеси, пологом из кисеи, который был прикреплен шатром к высокому своду. Служанка, красивая чернокожая и темноволосая девушка с отличной выправкой, явная смесь всех трех главных рас, стояла рядом держа руку внутри, на подушках и то ли покачивая зыбку, то ли оберегая дитя. Увидя нас, она отошла, с удовлетворением кивнув.

Хрейя отдернула полог.

Внутри, на атласных пурпурно-лиловых, кардинальских подушках спал хрупкий меховой котенок, молоденькая манкатта серебристо-лунной масти. Мордочка, похожая на астру, – темная точка курносого носика, еле заметные на светлом усы и брови – повернулась к нам, почти нехотя: киса зевнула, показав маленькие клычки, и открыла глаза. Они оказались необыкновенными: темно-синие с прозеленью, как глубокая морская вода, и искристые. Существо потянулось стрункой и игриво простерло к нам свою мягкую лапку:

– О, две новые андр-ры. Или нэсини? Вы кр-расивые, хотя от вас каурангами тянет. Я люблю кау. Я всех люблю. Маули Элисса, они кто?

– Друзья. Я их позвала, чтобы они тоже знали о тебе. Видишь, как нас тут мало осталось?

– Я тоже хор-рошо звала, правда? Только папы снова нету. Уезжает, пр-риезжает…

Она говорила по-андрски так же, как все здешние маленькие котята – слегка раскатывая «р» и подмяукивая.

– Такая жизнь пошла, – деловито объяснила ей Элисса. – Может быть, теперь долго не увидишь.

– И сколько вас таких? – осведомилась я.

– По одной на каждом этаже – вот и считайте. Мы вольнонаемные, и когда к городу приблизилась наша родня, хозяин не стал никого удерживать. Понимаете, ей не вы страшны, а столичные уроженцы.

– Понимаю.

– Как вас зовут? – перебила кошечка.

– Я Татиана, хм… баба Тати, а она Хрейя.

– Тати и Хрийи, – повторила она, мягко прыгая на подушке.

– Кушать будешь? – спросила ее Элисса. – На ручки пойдешь?

– Ничего не хочу, – сказала та чуть нервно. – Хочу вырасти как ты, чтобы охранять папу.

– Вот так, от одного хотения, и выросла, – с легким упреком ответила Элисса. – Легка, точно перышко, косточки птичьи; себя сохранить не можешь, куда уж обоих?

– Непр-равду говорит Элиссабет, – хихикнула детка по-кошачьи. – Я всё могу.

И вспрыгнула прямо мне на плечо, вонзив коготки в отворот пальто и распластавшись по груди трепетным горячим тельцем. Мордочка уткнулась мне в шею, усы щекотали ухо, а шершавый язычишко раза два прошелся по щеке. Ни внутренне говорить, ни читать мысли она по малолетству не умела, даже так, как измельчавшие андрские манкатты, но вот печаль и смятение наше уловила безошибочно.

– Ты сладкая, ты хор-рошая, андра Тати, и Белая Кхонда хорошая. Я нарочно не назвала себя – угадайте, кто я и как меня зовут.

Я вгляделась. Что-то невероятно знакомое, лежащее под самой поверхностью, ему мешают мелкие подробности, иные цвета, грудничковый акцент… Да, и она все-таки сумела позвать, хотя этого почти никто не уловил…

– Анюся, – вдруг произнесла я.

– Нет, Анесси. Но так, как ты, тоже можно.

– Агнесса она, – пояснила ее охранница.

– Ее король взял от той манкатты, что принадлежала кузену вашего аристо, – пояснила Хрейя. – И видите, в какой холе содержит.

– Сколько же Агнессе теперь? Года три-четыре? Какое удивительное здесь время и какая странная стала у меня память! Так это ты, Анюся, только маленькая? – говорила я бессвязно и смутным голосом.

– Я – это я. О чем ты, новая андра? Белокожая андра с кольцом, как у папы?

Она – это она. Знак. Тот самый знак. Ищи одного, и трех, и девять, и двенадцать и смыкай круг, вяжи цепь. Мое животное, твое животное, многие иные символы будут тебе вехами, говорил Одиночный Турист.

– Спасибо, Элизабет, спасибо, Хрейя. Анесси, хочешь пойти с мной?

Я ухватила ее обеими руками и сунула за пазуху, покрепче запахнув полы.

– Пойдем, Хрейя. Теперь я твердо знаю решение.

…Я бежала назад сквозь слои времен, непрерывно меняясь, и менялись декорации, и Хрейя обретала все новые лики, только Анюся под защитой моего пальто… капы… плаща… дэли… ферендже… куртки… пальто меняла оттенки, но оставалась той же. И даже, по-моему, не переставая спала.

…Наши, кажется, так и ждали меня в том зале, никуда не отлучаясь – только Мартина усадили-таки в кресло и тихо о чем-то с ним совещались.

– Мы раздобыли для суда одно вещественное доказательство – не знаю хорошенько, за или против, – сказала я вполголоса, не желая разбудить ребенка. – Вот ее.

И, раздвинув тяжелый ворот, показала Анюсино личико. Глаза ее были закрыты или прищурены, и я надеялась, что она не узнает Мартина до поры до времени или вообще.

– Знаете, кто это? Маленькая манкаттская ведьма, как говорит о них простонародье, – и приемная дочь кунга Мартина Флориана Первого.

(«Вы тут уже решились убить его, хотя и с нелегкой душой, – могла бы я сказать, – потому что не знаете, что еще делать с честным и искренним предателем: это слово пустил в ход Эрбис, и оно с тех пор стояло за кулисами всех ваших рассуждений. Дела Мартина – это он сам, и предательство– он сам, вот что должны были вы сказать, иначе он не мог, нам не дано переменить или переиграть ни один свой шаг… Он был искренен, когда считал своего брата еретиком, инсанским лазутчиком, перевертышем, – всем тем, что хотел истребить в себе самом. Но колебался – и, главное, никогда не решился бы предать суду и церкви, если бы сам БД не разрешил Мартину оправдаться смертью брата. Так это было или сходно? И не делаем ли мы теперь то же, что Мартин сделал тогда – не оправдываем ли себя за чужой счет?»)