СССР 2061 - СССР-2061. Том 9

Все еще стоя на берегу, он вытянул обратно канат, привязал к его свободному концу багор, а потом побежал по льду к барахтающимся в воде ребятам. У кромки льда он положил багор, лег на него грудью и протянул руку Стасику.

Мальчишка оказался совсем легкий, даже в промокшей насквозь одежде, и вытянуть его удалось достаточно быстро.

— Держись двумя руками за веревку и шагай к берегу. Понял?

Стасик кивнул. Когда Витька повернулся к воде, Володьки на поверхности уже не было. А потом прямо под собой, под прозрачным льдом, он увидел своего друга, которого затаскивало все дальше под лед. Витька поднялся на ноги, глубоко вдохнул и прыгнул в воду. Он знал, что сейчас на его часах автоматически включился секундомер и начал отсчитывать оставшиеся ему секунды жизни. Время уходило неумолимо быстро, а Витьке никак не удавалось схватить Вовку за одежду. Наконец он поймал в руку воротник и отчаянно начал грести обратно. Вот уже видна граница света и тьмы – край кромки льда прямо над ними. Последним усилием Витька подтянул друга и толкнул его кверху, к свету. А вот на остальное сил уже не хватило. Какая-то сила потянула его вниз и вбок, все сильнее и неумолимее. Вить смог только поднести к глазам руку с часами и посмотреть на время – ноль минут двадцать девять секунд. Ему-то казалось, что прошло уже не меньше пяти минут точно.

«Плохо, — подумал Витька, — очень плохо. Ну, какой из меня космонавт? Вот Русецкий в 2032-м году…».

Когда он открыл глаза, вокруг царил полумрак. Он лежал на боку и смотрел на звезды за окном. Ему было тепло, уютно и хорошо. Пахло лекарствами и еще чем-то знакомым и неуловимо родным. Через секунду он понял, что это одеколон отца и попытался быстро повернуться, но тут же вскрикнул от боли в забинтованной руке.

— Очнулся, утопленник?

Отец сидел рядом на стуле и улыбался. Его правая рука тоже была в гипсе и покоилась на перевязи на груди, а вдоль всей правой щеки тянулся большой свежий шрам, совсем недавно обработанный медицинским коллоидом.

— Пап, а ты разве не в Японии? Говорить Витьке было тяжело, в груди болело.

— Вот, — отец приподнял руку в гипсе, — временно списан в запас.

— А Стасик, а Вовка? — тут же вспомнил Витька.

— Тут мы. — В дверях палаты стоял стоял Стасик, завернутый в одеяло и в огромных больничных тапочках. — А Володю на процедуры повезли, будут ему горло и легкие греть. Меня уже возили. Знаешь, как интересно? Там такой большой аппарат, а в нем кабина, как в спускаемом аппарате «Заря».

Стасик, разговаривая, как-то незаметно просочился в палату и уже сидел на краю Витькиной кровати.

— И там есть кнопка внутри. Только мне сказали, что ее нельзя нажимать.

— Кнопка, — передразнил его Витькин отец. — Жаль, что тебе никто не сказал, что по льду ходить нельзя.

Стасик виновато потупился. Потом поднял глаза на Витьку и сказал смущенно:

— Спасибо. Извините, я больше не буду. А правда, что вы яхту делаете? — тут же спросил он, не дожидаясь ответа.

— Правда, — улыбнулся Витька.

— А можно мне с вами? Я не буду мешать.

— Как же, не будешь ты, ага. Стасик насупился.

— Ладно уж, как выпишут из больницы, приходи в док.

— Ура! — крикнул Стаська и спрыгнул с кровати.

— Ой, пап, — вспомнил Витька, чувствуя, как наливается тяжестью голова и все больше его клонит в сон, — а как там Гагарин на «Востоке»? И Малышев с Погосяном?

— Все хорошо. Подняли аппарат – успел Яков Соломонович. Правда, потрепало его немного, но да ничего, он мужик крепкий, не впервой. Отец взъерошил светлые Витькины вихры:

— А теперь спи.

Витька отвернулся к окну и снова стал смотреть на звезды. Совсем невысоко, над видимым отсюда зданием «Аэрофлота», поднималась в ночном московском небе яркая красноватая точка. «Марс», — подумал Витька и провалился в сон.

В это время далеко-далеко стоял у самой кромки вспаханного поля председатель совхоза Гагарин и вдыхал сухой и горьковатый ночной марсианский воздух. Он наклонился, поднял комок чернозема и растер его в больших и грубых крестьянских ладонях. Потом поднес их к лицу и вдохнул. Пахло землей.

Сто двадцать тысяч астрономических единиц. Это предельная орбита, на которой Солнце может стабильно удержать планетоид. Меня это завораживает: Земля – одна единица, Юпитер – четыре, Плутон – пятьдесят в афелии. Персефона, самый удаленный объект, на который высадились наши автоматы, меньше тысячи. Межзвездный зонд «Союз» уже в пути к Альфе Центавра, а мы до сих пор считаем булыжники на солнечной лужайке. Ученые называют эту область Сферой. Да-да, с манией величия на первую букву. Этакой скорлупой вокруг ядра из восьми внутренних планет и желтого светила.

Мы ныряем в Сферу, и люди считают нас героями, чудаки. Это же просто работа: ложемент в обитаемой капсуле, гул токамака, раскаленные добела теплообменники. Опасная? Нет, скорее рискованная, но это оправданный риск.

По большому счету я геройствовал всего лишь раз. Эту историю, впрочем, нужно рассказывать с начала, с момента, когда я шагнул из шлюза в облака.

Много лет тому назад я стоял в строю однокурсников в кабинете адмирала Ванверде, ректора Звездной Академии, что в испанской Барселоне, и внимал отеческим наставлениям. Старик разъяснял нам, слушателям выпускного курса пилотского факультета, смысл жизни вообще и нашей теперешней незавидной доли в частности. Говорил о престиже академии, об ответственности и офицерской чести. Доходчиво говорил, старик это умеет. «Медведи, в цирке, на велосипеде, одноколесном» – самое приличное, что я запомнил.

У окна примостилась наша комсомольская фея Лейла с инженерного, во взъерошенном настроении. Почти фиолетовая от смущения, она пыталась наладить ручку. Ручка у нее, видишь ли, сломалась.

Круто старикан взял нас в оборот. Если и была мыслишка выкрутиться, то к концу прочувствованной речи испарилась в дым. Пришлось докладывать.

— Курсант Орлов, — признался я. — Во время учебного полета зашел спор о возможности десантирования с низких орбит на стратосферном парашюте…

Лейла отвернулась, сделав вид, что за окном ой как интересно. Злится… Я вообще-то не убежденный юбочник, просто сочувствующий. С Лейлой у нас еще на первом курсе случилось немножко романтики. Я в своем Омске темнокожих девушек только во сне и видел, а она прошла семь кругов ада, пока ее, полуживой черный скелетик, вместе с сотней таких же не перехватили у Мальты спасатели. Ей повезло, гнилой вельбот не развалился в море, и жажда не убила. Она потом рассказывала, что умереть не страшно, а жить – когда о тебе так заботятся – жить было страшно. Миропонимание рухнуло. Врачи утверждали, что ей девять лет, не больше, она же считала себя старухой, пережившей братьев и сестер, и не верила, что рай вокруг настоящий. Когда выросла и поверила, ее стала безумно раздражать опека – «все жалели, и только ты, Санечка, смотрел телячьими глазами, и совершенно по-свински меня хотел!»…