СССР 2061 - СССР-2061. Том 9

Дети как по команде вдруг притихли – в классе бесшумно появилась учительница. Признаться, учителей он и сам слегка побаивался, все потому, что часто не мог понять их разговоров о совершенно неведомых материях – не то технике, не то лингвистике. К тому же, все они, даже женщины, были куда выше него ростом. И казалось невозможным то, что он ни разу не видел их в злости или раздражении, уж у него было время понаблюдать. Да, и самое главное, к чему он, впрочем, невероятным образом привык: они зачастую не ходили, а буквально парили в воздухе, некоторые так довольно высоко, и, что еще поразительней, по собственному желанию исчезали в одном месте и появлялись совершенно в другом!

Федор Михайлович Достоевский стал забывать, что когда-то страна называлась «империей», он давно привык к «Союзу республик», «СССР». Так же привычен был и этот обыкновенный, но все такой же волнительный, как тот первый, в марте 2052-го, урок философии в цикле «Миссия страны».

Как и тогда, дети задавали трудные вопросы. Когда-то он и предположить не мог, что в восемь лет можно с такой ясностью рассуждать об экодемографии или социальной метаэтике, когда-то он и сам таких слов не знал. Этим детям не надо искать национальную идею, размышлял Достоевский, они уже живут ею во всем ее многообразии.

— Федор Михайлович, я вот хотела поинтересоваться, что вы думаете о результатах первой экспедиции «Гагарина» к системе проксима Центавра? — мягкий голос учительницы прервал его мысли.

— Что? Да-да, конечно… С этой, как ее, сверхдальнофокусной телепортацией? А-а, простите, как вас по батюшке?

— Ингрид, просто Ингрид, для нас как-то привычнее без отчества, — она смущенно улыбнулась.

— Ах, да, конечно! — рассмеялся Достоевский, хлопнув себя по колену. — Я и забыл, что мы в Копенгагене.

— Ну что вы, не извиняйтесь, нам самим непросто привыкнуть, ведь русский не так давно стал общемировым, а Датская республика всего-то лишь три года как в Союзе.

Достоевский невольно залюбовался ее неуловимо родными черточками вокруг белозубой улыбки.

— Федор Михайлович, так что же вы думаете? — Ингрид вздохнула, напомнив свой вопрос, и бросила рассеянный взгляд в окно.

— Это очень, очень интересно, — он пытался что-то придумать. — Право, не знаю, как мне толковать вещи, о которых говорили «гагаринцы»…

Прозрачная карточка «холопад» в ее руке засветилась и выплеснула в воздух перед ними почти осязаемые ниточки текста, а рядом – миниатюрных, неправдоподобно живых, идущих по воздуху и жестикулирующих людей. Достоевский всегда поражался такой технике, а когда он, как будто мимоходом, спросил у одного их старшеклассников, как же такое происходит, тот не без лукавства ответил, что гораздо интересней всяких там учебных «лохопадов» то, что «уважаемый классик» сам про них думает.

— Думаю, надо объявить всесоюзное голосование и проработать все версии того, что делать с этим материалом, — сообразил он, наконец.

— Конечно, Федор Михайлович, это само собой. Все проголосуют – кто тайно, кто голографически, все подсчитают и валидируют. Понимаете, в чем дело… мы не уверены, что все здесь понимаем, любая ошибка может стать роковой. Еще так мало людей видят в глобальной перспективе, — эта мысль была ему созвучна, он бросил на нее заинтересованный взгляд.

— Вот скажите, — продолжала Ингрид, — если вокруг вас миллионы голосуют «за», можете ли вы проголосовать «против»? И сможете ли вы защитить свое решение перед этими миллионами, да и перед собой тоже? Масса ведь имеет чудовищную эмоциональную м-мм, как это у перфекторов…

— Индукцию?

— Точно.

Достоевский задумчиво обвел взглядом детей и продолжил:

— Люди часто заблуждаются, но если они будут доверять правде не только в себе, но и в других, то найдут верное решение.

— Интересно, — Ингрид изучающее посмотрела на него, встряхнула холопад и его миниреальность мгновенно растворилась в воздухе.

— Пожалуйста, давайте обсудим это еще с одним человеком, это совсем недолго, — немного колеблясь, произнесла она, протянув ему ладонь. — Не бойтесь, возьмите мою руку.

Достоевский неуверенно протянул ей ладонь. Ингрид положида холопад на стол и сделала какие-то быстрые движения пальцами над ним, и через мгновение в воздухе возникла маленькая кнопка, а под ногами Ингрид образовалась небольшая круглая площадка, на которую она, не глядя, шагнула.

— Вы можете не вставать, просто скажите, когда будете готовы, хорошо?

— Поговорить я всегда готов, но почему, вообще, мне надо готовиться?

— Значит, готовы! — Ингрид напряженно хихикнула. — Дети, урок окончен!

С этими словами она нажала на висящую в воздухе кнопку и в ту же секунду они исчезли.

..И появились в белом зале с колоннами из красного и золотого, тянувшимися вдоль необъятной прозрачной круглой стены, открывавшей захватывающий вид на город: где-то в небе парили влюбленные парочки, длинные грузовые составы вдалеке взмывали и проносились через всю панораму с огромной скоростью. И внизу, и высоко наверху то и дело, как блестки, вспыхивали тысячи телепорталов. Слева простирался величественный вид на выставку достижений СССР с историческими и новыми аэропавильонами, многоуровневым фонтаном «Дружба народов», возвышающимся посредине. Даже здесь ощущалось, как десятки тонн воды подбрасываются и низвергаются, разлетаясь на ветру на мириады искрящихся в солнце капель в трехсотметровой высоте. Над историческим колесом обозрения был вход в огромную, с двадцатиэтажный дом, полую каплю воды, внутри которой разместился аквапарк с переменной гравитацией, он помнил, как говорили о нем с круглыми от восторга глазами школьники.

— Здравствуйте, Федор Михайлович! — спокойный голос прервал его мечтательность. — Как вам столица?

Достоевский оглянулся и увидел молодцеватого и загорелого, хотя и совершенно седого человека лет тридцати пяти. В усталом и доброжелательном его взгляде угадывался привычный груз ответственности – за результат работы, за людей, да и вообще, за судьбы огромной страны, которые зависят от его решений. Это был один из социальных перфекторов Союза.

— Золотников моя фамилия, Сергей Михалыч. Тезка ваш, получается, по батюшке, — он рассмеялся и, подойдя к Достоевскому, по-военному вытянул внушительную жилистую ладонь. Тот, невольно почувствовав симпатию к этому человеку, с удовольствием ее потряс.

— Я и подумать не мог, как все может преобразиться. И я не про город, не про чудо-технику вашу и прочую мудреную науку, — Достоевский взмахнул ладонью, призывая выслушать. — а про то, как разительно может измениться общество, что люди, наконец, перестали думать только о деньгах и о том, как прокормить детей, чтобы те опять-таки думали о деньгах и были бы «конкурентоспособны». Слова-то, слова какие: «рынок труда», людская «конкурентоспособность» – страшно, когда это везде и во всем. Но жили. Жили же христиане при Нероне, и ацтеки в своей людоедской стране как-то выживали. Раньше как: если не война, то чума или голод, с другого бока посмотреть – тирания или разврат плюс эта, как ее, толерантность. Но человек любое ярмо вытянет, если надежда есть. Так вот она тогда и пропала! А ежели нет ее, тогда зачем геройствовать и что-то защищать, зачем куском хлеба делиться, зачем детей растить? Зачем Христос и зачем Воскресение? Мне лет пять назад кто-то из учителей рассказывал, как один заокеанский мудрец Фукуяма в тридцатилетнюю смуту после первого Союза писал, что все, еще чуть-чуть и – «конец Истории». Понимаете? Клеймо «деньги-товар-деньги», которое ставилось тогда на все и всех, мол, будет навечно! Ан нет! Россия всем показала! — он кинулся к прозрачной стене и торжествующе потряс ладонью, показав на сверкающий на солнце янтарным и лазоревым полупрозрачный храм, парящий под облаками. — Все те, кто когда-то презрительно морщил нос на нашу с вами «немытую» Россию, нынче жаждут влиться в Союз! Помните, как ликовали датчане, — он бросил взгляд на Ингрид, все это время восторженно изучавшую вид Москвы за окном, — когда их страна вошла в СССР?