Георгий Марчик - Трудный Роман

– Каким же, Костик?

– Она говорит… – Костя усмехается, но говорить об этом ему становится трудно, как стайеру бежать на последнем круге. – «Я тебя не спрашиваю КТО, но тебе нравится какая-нибудь девочка?» – Костя развел руками со смущенным видом, как и тогда. – Да… «А к своему сердцу ты тоже применяешь это определение?» Что я мог ей сказать?

Женя не спрашивает, какая девочка нравится Косте.

А ему бы все-таки очень хотелось, чтобы она задала этот вопрос. Он бы, наверное, даже и не стал отвечать. А только посмотрел бы на нее. И все. Очень многозначительно посмотрел бы…

– Костик, но ведь это не предательство, – жалобно заговорила она. – Ну, скажи…

– Да ну тебя, – махнул Костя рукой. – Но следующий раз держи язык за зубами. Учти: то, что принадлежит тебе, принадлежит одной тебе, и никому другому.

– Костенька, какой ты славный, – говорит Женя и пристально смотрит в глаза Косте. – Как бы я хотела быть мальчишкой. Девчонки такие мелочные, завистливые, заняты только собой. У мальчишек совсем другой мир. Все проще и интересней.

Косте не по себе, он смущен.

– Вечно ты выдумываешь. Девчонки такие же люди, хотя и одеваются немного иначе.

На овощехранилище класс отправился вскоре после уроков. Забежали домой – переодеться. И наспех перекусить. Отработали четыре часа. Всех охватил небывалый подъем и энтузиазм. Едва не бегом носили корзины с капустой, сортировали ее, очищали, убирали помещение. У Наташи Семенцовой от усердия очки все время сползали на нос и запотевали.

– Костик, протри мои очки, – то и дело капризно просила она.

Костик сначала протирал, потом стал убегать от Наташи.

Домой возвращались уже вечером. Расставаясь, Женя вернулась к событию, под впечатлением которого они были весь день и о котором много говорили между собой.

– А Савельич, Костенька, удивительный человек. Чего с ним только не было, а он, оптимист, верит в хорошее. А ведь у него во время войны вся семья погибла.

– Да, – кивает Костя. – Он о себе не думает. Живет своим делом. Завидное качество.

– Ага. А я сидела, знаешь, и даже не заметила, что плачу. Сидела и как-то нелепо улыбалась, чувствую, стала хуже видеть, а это слезы у меня побежали.

– Да, вот такая история, – согласился Костя. – У меня самого в горле запершило…

Дома Костя оживленно рассказывал за ужином:

– Мам, а у нас событие. Савельичу половина века. Юбилей в некотором роде. Ну, мы, ребята, значит, сбросились на подарок. Назначили, само собой, юбилейную комиссию. Черникина и Пономарева. Они долго искали, что купить. Наконец в антикварном магазине попался какой-то старинный навигационный прибор па медной доске с компасом, барометром и так далее. С какого-то затонувшего брига. Еле дотащили. А девочки купили корзину живых цветов. Представляешь? На доске написали:

– Лучше бы вы ему вещь какую-нибудь купили, – вставила практичная мать. – А то доску какую-то, цветы…

– Что ты, мама? Да он обрадовался этой доске, знаешь… Мы решили так: когда начнется урок, внести и поздравить. Осталось в классе всего человек двенадцать. Звонок. Входит Савельич. Не узнать. Чистенький, сияющий. Рубашка новая. Как видно, воротничок тугой, давит беспощадно: он пальцами туда залазит, ослабляет. На лице небывалая торжественность. Даже начес себе на лысину сделал. Во как. Сидим молчим. Он тоже садится и провозглашает: «Ну-с. Сегодня мы выходим за пределы околосолнечного пространства. Тема, скажу я вам, удивительная. Впрочем, отметим вначале отсутствующих». При этих словах он глянул, наконец, на класс и осмыслил, что почти никого нет. С недоумением пробормотал: «Что-то вас сегодня маловато».

Он-то думал, что мы не знаем о его дне рождения. Едва раскрыл журнал и взялся за ручку, как, пожалуйста, распахивается дверь, и наши девчонки и мальчишки волокут ему прямо на стол эту доску и цветы. По задуманному ритуалу. И Синицына бахает: «Примите, Иван Савельевич, поздравления» – и прочее, и прочее. Он как встал, оторопелый, так и застыл. Рот раскрыл, глаза испуганно вытаращил. «Это что такое, зачем?» – лепечет. Потом пришел в себя. Но еще до конца не сообразил. С апломбом заявляет: «Во-первых, я принципиально против личных юбилеев. Во-вторых, да будет вам известно, я подарки принимаю только ископаемыми и минералами, как гоголевский почтмейстер – щенками». А потом-таки дошло до него, осмотрел эту самую доску с навигационными приборами, даже цветы осторожно понюхал и растрогался невообразимо. «Я, говорит, никогда в жизни таких подарков не получал. Славные вы ребята, – говорит. – В хорошее время живете». Весь урок рассказывал о партизанах…

Был там у них один паренек – Петька. Ноги у него не было с детства по самое бедро. Но был необыкновенно сильный. Двухпудовиками играл, как мячиками. Уходил отряд в лес, в партизаны, и он увязался. «Петька, ты куда?» Смеется: «А я не хуже вас буду». И прыг да прыг на костылях за всеми. Ну что ж. Стал и он партизаном. Да еще каким! Часто ходил в разведку – безногому у врагов больше доверия. Хотя нелегко было Петьке. Отступал однажды отряд через болото. Другие с кочки на кочку, а у Петьки то костыли провалятся, то нога.

И вот однажды схватили его немцы. Повели расстреливать. Петька песню запел. Про матроса Железняка. Подвели к забору. А он костыли в солдат бросил, а сам подпрыгнул, подтянулся, мигом перемахнул через каменный забор тюремного двора. Мимо как раз проходил немецкий офицер. Петька догнал его на одной ноге. Схватил за горло, повалил и задушил. Так его и застрелили.

Иван Савельевич тоже побывал в гестапо. Чудом спасся. Его партизаны отбили. У него руки все переломаны. Сколько пытали, били… Кто-то спросил: а больно было? Он ответил: когда дело идет о самом святом, любые пытки вынесешь. А если, мол, о физических ощущениях, то самые из них неприятные, когда пальцы рук закладывают в дверной косяк. Пожелал, чтобы мы всего этого никогда не испытали.

Костя кончил говорить. Мать вздохнула:

– Боже мой, сколько люди вынесли, сколько выстрадали…

Лишь Романа не было на воскреснике. И ни один человек в классе не спросил, почему он не пришел. Вроде так и должно было быть. Все сознательные – один он эгоист, одному ему наплевать на общее дело, на капусту для москвичей и на монумент защитникам столицы. Но ему-то не наплевать. Зачем же все так представлять? Правда, возможно, кое-кому и хотелось, чтобы он не пришел. Еще когда Чугунов объявлял всем резолюцию комсомольского собрания, он недвусмысленно посмотрел в его сторону. И подчеркнул с намеком, может быть, даже со скрытой враждебностью:

«Остальные по личному желанию. Для них явка не обязательна. Ну, а те, кто собирается вступать в комсомол, подумайте сами…»