Федор Метлицкий - Остров гуннов

– Значит, остается безумная боль и жалость. Зачем это нужно? Вот мы, и нас уже нет, ушли в ничто. Были ли, или остались в чьей-то памяти?

– Когда я люблю, то чувствую нечто помимо меня, брюзжащего и ожидающего конца. Это как золотой шар бессмертия древних греков.

– То есть, и ты ни к чему не пришел! – торжествующе сказал Савел.

– В моей позиции есть смысл.

– А меня все чаще посещает мысль: все суета сует и всяческая суета.

– Экклезиаст был ипохондриком.

Я устал от него, и продекламировал:

– Какое счастье – о себе забыть!

Не знать своих фантомов в общем доме,

и горем детским душу излечить,

класть плачущему на плечи ладони.

Я приглашал Савела к нам.

– Приходи, у нас другие люди, рубят и тешут бревна для новой жизни.

Савел задумался.

– Нет, это не по мне. Не люблю быть зависимым. И не верю так, чтобы посвятить себя чему-либо.

Там, куда сердце стремится для исцеления, у Савела была тьма, недодуманность, пустота.

Савел пригласил меня на вечер новой элиты, потерявшей свои состояния, но быстро их восстанавливающие. Это был дом моего знакомого Либерала, типичные хоромы с интерьером модного «звериного» орнамента и игривых золотых завитушек, и неясными признаками будущей трансформации.

Здесь уже собралась компания «нобилей», известных властителей умов, оторванных умственной работой от забот населения, рубившего и тесавшего новый мир, каждое слово которых разносилось по всему Острову, звучало в «позорах» с помощью проекторов живых теней.

Всех влекло в эту благообразную среду ценителей «красы», по выражению гуннов, где совершается ритуал политкорректности. Я тоже поддался обаянию благородного ритуала, где странным образом исчезало негодование оскорбленного достоинства. Отдыхал в утонченном обществе, и не было претензий к его равнодушию перед иными существованиями.

Здесь царила «лицедейка» – актриса с «гламурным» лицом (такие лица в моем будущем выхаживают звезды эстрады) и золотым обручем на волосах, новая пассия Савела. Она поразительно напомнила мне Ильдику, но с грудным голосом, в котором чувствовалась широта диапазона, и преувеличенными жестами актрисы, хотя естественно сдержанными и женственно привлекающими. От нее пахло нежным запахом неведомых цветов, наверно, умащивалась маслами времен Клеопатры. «Аспазия – небесный цветок, – говорил Савел. – С ней непонятно, как жить».

Аспазия – ее сценическое имя милетской гетеры, любовницы Перикла, – ставила древнегреческие драмы на ристалищах у подножия холма-амфитеатра, где собирались вече. Савел бегал на ее «зрелища», дарил цветы, но она не выделяла его от других. От этого он чувствовал себя уязвленным перед известными друзьями, и это сковывало язык. И замирал, когда схватывал мельком брошенный ею гордый взгляд, то ли специально для него, то ли скользящий по приглашенным.

Стол был небогатый, согласно веяниям нового времени. Под звон простых ножей и вилок говорили о красивых вещах и новой архитектуре.

Либерал как-то полинял, на нем была серая сермяжная мантия вместо былой парчовой с декоративным орнаментом «звериного стиля», но сидела на нем изящно. Как всегда, удачлив. Этот непотопляем, быстро восстанавливается.

Сидя у каминного экрана, он чмокал чувственными губами, рассматривая старинные фигурные щипцы с набалдашником – головой волка.

– Купил на базаре. Чудесно сделано! Мы всегда хотим окружить себя вещами для красы. Ничего в этом предосудительного нет. Надо стремиться к богатству, а не бедности.

И запахнул сермягу.

– Для чего? – спросила Аспазия грудным голосом. – Чтобы сидеть в своих богатых хоромах, в роскоши, скучать и бояться за свое добро? Лучше бы отдавали на нашу бедную культуру, на театр. О таких меценатах гунны слагали бы руны.

– Это правда, – улыбнулся ей Либерал.

Его недолюбливали в народе, он ратовал за полную свободу в экономике, что приводит к размножению акул-олигархов и ростовщиков и разбеганию мальков торговли по углам острова. Впрочем, и мы не нравились: раскачивали лодку, да к тому же были укором, неизвестно в чем.

Либерал мне слегка противен. Он в своем средневековье жил как кот в масле, хотя и с постоянной угрозой убийства плебсом. Все его желания, даже утонченной «красы», тут же исполнялись.

Моя же семья после самой страшной последней войны тысячелетия жила в бедности. Вспомнил, как в день рождения мать торжественно приготовила рисовую запеканку. Это считалось роскошью, а я плакал от непонятной обиды.

С тех пор обнаруживал в себе неприятные черты аскетизма. Никогда не думал, во что одет и чем питаюсь, об этом заботилась жена. Это не христианский аскетизм святого Франциска, а ограниченные потребности от постоянной занятости ума. Аскетизм другой, не гуннский, а романтического искателя истины. Откуда было взяться утонченному вкусу? Такие как я, обычно притворяются утонченными, или самоуверенно судят о прекрасном. И смутно чувствовал враждебность к некоей ограниченности потребителей красоты, к роскоши богатых. Не из зависти, просто во мне не было такой потребности.

Захотелось выругаться.

– Значит, сидите в своей «красе»? Таким образом хотите уйти от того, что унижает и оскорбляет?

– А почему нет? – Либерал повернулся ко мне понимающе. – Я о том, чтобы не жить в грязи. Человек должен жить в достойном окружении. Рядом с красивыми женщинами.

Он снова улыбнулся Аспазии, и продолжал:

– А вы разве не стремитесь сделать землю красивой?

– Это не одно и то же, – отрезал я.

– Нужно и то, и другое. Отдаваться служению другим, значит потерять себя.

– И я о том же, – сказал я. – Отдаваться служению себе – тоже потерять себя. Разве это конечное удовольствие – жить «в красе»? Это и есть отчуждение, увековечивающее наше безысходное существование.

Это не совсем правда. Вспомнил стихи поэтессы, замученной во времена сталинских процессов: «Ну, что я без народа моего? Я без него не значу ничего, И все мои успехи – чушь, безделки, И, как песчинки, призрачны и мелки».

У меня же долго в душе не было никакого народа, он для меня был абстракцией. Не понимал, как это – любить народ. Бывали только чудесные вознесения в некую абстрактную безграничную близость с миром, возможно, моей пропавшей иллюзией-родиной, – далекие от равнодушной среды. Я не лучше и не хуже других. Почему не посмеяться над собой?

Любопытство к чужой душе ничего не дает, о ее переживаниях можно только догадываться, если не пытаешься понять свои подлинные переживания. Всегда знал, что боль за народ возникнет, если только разберешься в своих смутных желаниях. То есть, заново переживешь весь ужас нашей судьбы, и тогда вспыхнет животная радость существования, благоговение перед жизнью! И будет единство с людьми и цветущим садом родины.