Федор Метлицкий - Остров гуннов

– Наверно, творчество исходит из одиночества, истерзанности от постоянных сомнений, болезненности. В этом нет ничего здорового. Наш Чехов писал: «Я жил один и умру один». Это не к вам. Вы сумеете изловчиться и не остаться одни. Но как только поймаете кайф, будете с великими наравне. Но лишь божественный глагол до слуха чуткого коснется… Ведь, каждый знал мгновение, когда был велик. Когда предпочитают выражаться стихами.

Я польстил им, чтобы вызвать эмоции. Школяры одобрительно поаплодировали.

Донести мою мысль могла только поэзия. Я беспардонно использовал вдохновения великих соотечественников, и даже принес в жертву Есенина, раскрывая объятия роще Академии:

– Милые березовые чащи! Ты, земля! И вы, равнин пески! Перед этим сонмом уходящих я не в силах скрыть моей тоски. Особенно этого поэта любили зэки, сидевшие в темницах.

Мои слушатели замолчали. Видимо, что-то поняли. Как те самые зэки.

– Так что же такое бегство из бездомности? – вдруг спросил Владимứр. Я озадаченно продолжал:

– Значит, не поняли. Не инстинкт слабости и силы, не страх, а неприкаянность сводили людей друг с другом, чтобы спастись. Родство друг с другом, стремление к безграничной близости и доверию. Даже сама природа из сострадания бросает мужчину и женщину друг к другу, наградив наше слияние высшим физическим наслаждением. Прав шлягер: «А как на свете без любви прожить?»

Тут мои школяры снова оживились и зааплодировали.

– Инстинкт разума лишь способствует выявлению чудесного родства. Бегство из бездомности – оно вечно. Человек не может жить в одиночестве. Кому не знакомо чувство бездомности, тот находится по ту сторону добра и зла, не способен сострадать другому, его сочувствие – лицемерие. Кто доволен и остановился, тот перестал любить, омертвел. Равнодушие и здоровый идиотизм – это и есть нормальная жизнь, с крепкими нервами. И живешь до глубокой старости. Не то, что мучающийся творческими поисками очкарик – умирает молодым, и часто не естественной смертью. Потому всегда так хрупок человеческий мир.

– А что же тогда своеволие? – спросил Мундюх.

– Это все равно, что ломать свой дом. Путь обратно в одиночество.

– Вы говорите о свободе, – догадывался Остромысл.

– Свобода не может повредить дому, где нашел спасение.

– А наслаждения? – спросил красавец Мундюх. – Разве не в них заключается дом?

– Стремление к наслаждению? – посмотрел я на красавца Мундюха. – Это тоже спасительная встреча одиночеств, переходящая в сладостное облегчение, после которого снова бросает в новые наслаждения. Только здесь природная обязанность мужчины продлить род заменяется кратким наслаждением. Все в человеческом существе – это стремление к бесконечной общности. Игры в вашу любимую лапту, и все, что вываливается из зрелища живых теней, и жажда путешествий, открытий того неведомого, что за океаном.

– А что же тогда семья? Это же высшая близость.

– Любовь и семья – это зенит дома. Но никакая семья не спасает от одиночества. С увеличением семьи беспокойство не утихает. У нашего великого Льва Толстого, которого вам еще предстоит узнать, родилось тринадцать детей, но он хотел весь мир сделать близким.

– Тогда каково е страдание? – спросили Аспарух, Васих, Курсих и Крека. – Тех, които не получили нищо, вопреки жажде любви?

– Есть такие теории, попадающие пальцем в небо. Что жизнь – это страдание. Ибо родившись, мы стремимся к смерти. Нет, жизнь – это уход из страдания в то высшее исцеление, которое может прервать только катаклизм вселенной, подобный извержению природы, унесшей наше прежнее жилище. И то, если наше стремление к дому не преодолеет его, уносясь на дружественную планету благодаря своим технологиям.

– А смерть?

– Это мучительный конец отпадения от близких, на самом дне отставленности от всего человеческого. Правда, там достигается окончательное успокоение, которого вы не хотите.

Я вдруг вспомнил, что о «заброшенности» и «бездомности» человеческого существа, «стоящего в просвете бытия», писал философ Хайдеггер. Претило только вылезшая из него змея национализма, в котором он увидел спасение от безликости и усредненности.

Толпа посторонних редела, кто-то проворчал, уходя:

– Вижте, чужденец заявляет чето чудное. Бог ще накаже.

Я осознал: никто не хочет, чтобы ограничили его желание жить, как хочет.

И ощутил тщетность моих слов. Увы, наверно только умножаю недоброжелателей.

– Но где страна, где есть такая близость, выплескивающая поэзию? – спасал положение Остромысл.

Я ободрился.

– Есть такая страна!

Наверно, так чувствовал себя Ленин, бросивший в лицо буржуям, что есть такая партия.

– Это моя родина, откуда я прибыл. Там, после самой страшной в истории войны, люди вдруг ощутили в себе весь ужас разрушения дома. И этот ужас сделал людей другими, они вспомнили, что любят один другого, и создали новый Общественный договор, основанный на понятиях любви, а не законах и запретах, вернее, воровских понятиях. Там никогда не забывают о чувстве бездомности, особенно после открытий других планет в галактиках, когда, не найдя там братьев по разуму, человечество ощутило свое одиночество во вселенной. У вас это выражается в неопределенном томлении.

Видимо, совсем забыл свою родину, в памяти осталось только самое прекрасное.

– Ти сам скоро умре! – вдруг крикнул кто-то сзади. На него стали оглядываться. Это был тип с глазами, глядящими в разные стороны, в фуфайке и с плеткой за поясом.

– Новый гунн! – закричал Остромысл. – Что тебе здесь нужно? Пошел отсюда!

Он вынул шпагу и кинулся за ним. Тот мгновенно исчез.

Я снова увидел темную силу, что вздымала во мне гнев и ненависть, не оставляя места для ласкового пламени.

В следующих беседах вокруг меня собирались только самые любопытные последователи, во главе с Остромыслом. Даже вечером, после бесед они сопровождали меня везде гурьбой, со шпагами на боку и в бордовых шапочках с пером и эмблемой Академии. Наверно, охраняли, узнав об угрозах мне «новых гуннов».

На мои беседы заходили мыслители – профессóре Академии, но они тоже сомневались в методе.

– Удивительно говоришь, – смущались они. – У нас это не привьется. Такими уродились.

Неясная тревога влекла меня узнать настроение в обществе.

Единственной связью с «элитой» был Савел. Он уже тяготился организацией «позоров» для проектора движущихся теней, словно ощутил, так сказать, позорность этого низкого жанра. Хотя равнодушие к гуннам позволяло ему изгаляться над ними. Я упросил Эдика пойти со мной, он терпеть не мог гламурные тусовки.

Элита собралась на свой привычный вечер у Либерала, снова набиравшего вес в обществе. Его хоромы неистребимо обрастали современной роскошью и гламурными безделушками – признак нобиля. Может быть, уже превзошли прежний богатый терем.