Федор Метлицкий - Остров гуннов

Я подумал.

– Чего ожидают простые бабки, толпясь в очереди во дворе храма, чтобы прикоснуться к Священному Пню? Непостижимого, чуда, которое вывалит им в подол исцеление. То есть, хотят того же, что и я. Куда зовет душа, чтобы исцелиться? С древности чувствовали – стать подобием божьим значит подняться до небес на невообразимой исцеляющей волне. Где исчезли бы все обозначения наших отношений: счастье, обида на несправедливость, негодование и т. п. И осталось бы чувство бесконечной новизны и безграничная близость мира, где рождаются музыка, стихи и другие творения мозга и рук. Только я вижу на месте Бога сияющий горизонт необъятной новизны, что дает надежду творить нечто небывалое, но не ищу там божьей помощи. Хочу того света, что блеснул мне в детстве, поразил на всю жизнь.

– Ага, ти веруешь в нашия Бога – Демиурга, който создал вселенную, кого не може да помыслить! – возвысил тонкий голосок Летописец. – Просто не веруешь в его всемогущество.

Я чувствовал, что не все потеряно.

– Выйти из дурного круговорота вражды всех ко всем можно только путем познания и совершенствования себя и мира, свойственного личности. Чтобы понять, что происходит, надо разобраться, что происходит внутри человека. Это попытка выйти из сна разума. Достижение озарения, гармонии мира – это выход мира из отпадения в Божественное совершенство.

– В этом – весь Будда, – наконец, высказался Савел.

Купец перестал есть.

– И вие учите этому… копаться в себе?

– Мы учим понимать мир.

Он обратился ко всем, бегая глазами.

– Там няма даже экзаменов. А необходимо – с розгами!

Я вспомнил отца, поровшего меня, зажав голову между колен. Что-то родное было в словах купца.

– Защо вие заблуждаетесь? – возбуждал себя Купец. – Такова ересь не е за нас. Только найдете на ваш задник приключения. И школяры – без розог разбегутся.

Либерал благодушно спросил Купца:

– Ты веришь, что есть свет и тьма?

– Веруем, что добро – това е строить. И всичко будет добре. Няма нищо другого.

Савел торжествующе сказал:

– Это и есть наш социальный проект – строить для богатых, которые дают больше денег, и драть три шкуры с бедных. А если кто не желает – пусть идет в ж…

Купец боялся ведущего «позоров» – мог высмеять в очередном зрелище живых теней. Как высмеял его мечту о белой яхте, о которой он по-детски простодушно рассказал на таком вечере. Как она унесет его в безграничные просторы наслаждений, тут же бесплатно исполняющихся, с девочками в каюте, с кем делал что хотел (фу! зачем трепался, – заныло, как зубная боль). Это видение заливало его другие мысли цветным туманом, так что терял контроль перед завистниками.

Уходя, Эдик, отплевываясь, спросил меня:

– С кем ты водишься?

– В них глубоко запрятано добро. Ты же говоришь: человек по природе добр.

Знающий состояние наших дел Савел говорил своим новым сочувственным тоном, похожим на иронию:

– Направься в мир покоя и радости и возродись там в цветке лотоса на сиденье из драгоценностей.

Наверно, пристрастие к даосизму было оправданием его безразличия к конвульсиям власти и оппозиции. Выбор, который он называл Путем Дао, отвечал его внутренней честности – он стремился туда, где комфортнее.

Я не говорил ему – на родине, на своем краю земли изучал «уловки» школы Тэндай в познании Дао.

– Это удобно – сидеть, ни о чем не жалея, не думая. Тот, кто изучает буддистскую Дхарму и не пробует применить ее в собственном подвижничестве, подобен бедняку, подсчитывающему чужие богатства. Так говорится в сутрах?

– Так! – удивился Савел. – И ты не чужд. Да, мне смешно, когда пытаются держать Бога за бороду. Права даосская формула: «Умерить блеск и уподобиться пыли».

– Но отшельники уходили от страдания в «исконную просветленность». Искали исцеления в духовных практиках. А ты развлекаешь чепухой гуннов, ржущих бездумно глядя в зрелище.

Савел принял агрессивную стойку, готовый к отпору, как у себя в студии.

– Ты сам говоришь: есть закономерность – во все века в народе от силы пять процентов открывателей новых горизонтов, а остальные – порвут за предание. Гунны целиком живут в корнях предания. Так всегда было. Все великие открыватели новых эпох – кончают на кресте. А не беги поперед батьки!

– Но в конце концов история идет по пути открывателей.

– Это когда еще будет!

Может быть, он в чем-то прав. Выпадение из эмоций – необходимо. В молодости мы хотим всего, веря, что взлетим на вершины, и восторженные толпы понесут нас на руках, осыпая цветами. Но старея, понимаем, что внешний мир нам не по зубам, и становимся бесстрастными и мудрыми, как учителя буддизма, чье подвижничество призывает к покою и ничегонеделанью. Дремотная Азия, опочившая на куполах, по-своему величава. Зачем же мне будить ее, она по-своему права. Может быть, и я хочу того же?

– Почему так сложилось? – раздражился я. – Что это за наваждение – ваше предание, где была только одна радость – глазеть на казнимого, где не было ни одного проблеска человеческого сочувствия? Вся ваша система – не для человека.

С Савела слетел весь налет даосизма.

– Да, гунны страдают, так же, как и ты. Может быть, не осознают этого. Ты называешь систему, которая держит народ в узде закона – бесчеловечной? Что можно предложить другое, кроме порядка? Без него «песьи головы», как ты зовешь «новых гуннов», совсем бы распоясались.

– Ты называешь порядком отсутствие настоящих выборов? Невозможность высказывать правду на твоем «позоре»? Неправедный суд, посадки свободно мыслящих? Попытки разогнать нашу Академию?

– Система вросла в сознание, как корни дерева. Ее не изменишь правдой на «позорах». Только скрутят тебя, а я этого не хочу.

Это была правда. Я неуверенно сказал:

– Я не учу гуннов – сам хочу понять.

– Они над тобой смеются. Слышал про себя матерные анекдоты?

– Они поймут. Только в том времени жить не придется ни мне, ни тебе. Может, ты и прав. Не жизни жаль с томительным дыханьем, что жизнь и смерть? А жаль того огня, что просиял над целым мирозданьем, и в ночь идет, и плачет, уходя.

Савел уставился в удивлении.

Я попытался стряхнуть с себя тяжесть от разговора, вспомнил о своих любимых и друзьях, которые меня вдохновляли – об Аспазии, Эдике, мыслителях – профессóре Академии. Нет, все не так плохо, ничего не пропало.

Моя любовь к погибшей Ильдике разгоралась от горечи вспыхивающей ревности к той ее жизни с другим, что была до меня. На Аспазию же я просто «положил глаз», как поживший и оценивший, что такое «родство душ», и никогда не возникало ревности к ее прошлому. Может быть, сердце пережило первую любовь.

Она по-хозяйски установила власть в моем доме. Пыталась привить мне любовь к вещам. Я оставался аскетом, и был экономным в трате сил, как сама природа, идущая наиболее оптимальным путем.