Федор Метлицкий - Остров гуннов

– Мы знаем себя! – оскорбился Мстислав. – Все наши беды исходят снаружи – нам не дают жить другие.

Я почувствовал неподъемную тяжесть доказательства.

– Это паутина, в которой мы дергаемся в недостижимой мечте о свободе. Из нее не могут вырваться ни одаренные, ни скромные, как говорит Уто. А кто налитый кровью паук? Его не существует. Мы плетем паутину сами из себя. Увы, великий инстинкт сохранения себя перевешивает все. Но так будет не всегда.

Все возмутились:

– У нас нет никакой паутины в головах!

Остромысл спросил:

– Как вырваться из паутины?

Я продолжал влезать в дебри своей догадки.

– Только второй тип мышления открывает новые пути. Встречается, как правило, у никогда не взрослеющих людей, кто пытается понять, что же такое внутри сознания, что не дает вырваться из-под плиты общих истин. Им приходится несладко – непрестанные усилия изматывают мозг, да и наскоки власти делают жизнь трудной и короткой.

– Это вы и наш учитель Эдекон, – подтвердил Остромысл.

– Творит историю сознание людей, а не вожди и полководцы. Открытия в самопознании – это не рациональные выводы, чтобы добраться до некоего неба высшей ясности. Это отчаянные попытки выйти из сна разума, может быть, сражение с историей. Неподъемный труд длительных и безнадежных размышлений, серых, как будни, сравнивания источников, копания совковой лопатой в себе, отбрасывая шлак, чтобы найти смысл.

Я подождал, оглядывая всех.

– И вдруг вспыхивает озарение – вот оно! Настоящее! Как будто все муки мысли никак не относились к озарению. Оно не формулируется. Вдохновение, когда вдруг открывается гармоничный мир, и все становится ясно и спокойно, и оживает изнутри жизнь людей, зверей цветов и камней, их несознаваемые надежды и остывающее тепло, и могу сострадать.

Я говорил почти для себя. Школяры галдели, ничего не понимая.

– Ну, и что это нам дает? – спросил Мундюх.

– Ничего. Просто тебе открывается дверь в небо.

– Да, это можно принять.

– Озарения бывают в каждом! – убеждал я. – Но пустая трата сил на поддержание штанов и вера в ходячие мнения из проектора живых теней закрывает истину. Озарения становятся чем-то бесполезным, как поэзия. Только личность, распространяя свое внутреннее озарение вовне, может изменить мир.

Остромысл возразил:

– Изменяет мир – техника!

– Создание техники – это озарения одиночек, стремящихся благоустроить мир, чтобы он был все ближе и ближе. Великие системы созданы в результате познания единства себя и мира. Будь то Кант или Спиноза, которые доступны в сохраненных для вас библиотеках. Любопытство ученых-одиночек меняет мир. Все остальные – потребители разбитых черепков ходячих идей прошлых эпох, среди которых человек не может жить, ибо это застой. Но живет, ибо так уютнее.

Я гордился тем, что мог увидеть рождение систем со стороны, и это значило нащупать свою систему.

– А разве не торговля завоевывает мир? – не понимал Владимứр.

– Торговля – это талант множества одиночек разглядеть и дать то, что нужно человечеству, а не только всучить товар. Деньги – это мера для определения истинности отношения к людям. И в зависти, что у других лучше обустроен дом, есть желание что-то дать лучше, а не только отнять. Даже реклама – не только обман с омерзительной целью всучить залежалый товар: «Все для гунна!», «Виждь, сколь е вкусно! Сколь красиво!», «Купи терем с эдемским садом, где, наконец, нарадуешься концом истории», «Забудь всичко в небесной бане!» А недавно видел рекламу презервативов: «Быть или не быть? – вот в чем вопрос».

Последнее почему-то всех взволновало.

Уже подходя к моему экологическому домику, где, может быть, ждала Аспазия, я продолжал:

– В будущем – конце истории, когда расстояния станут мгновениями, мы избавимся от всех инстинктов прошлого, и настанет время самопознания и совершенствования личности, которая изменяет мир. Наступит чистое стремление к благу, моральный закон, которому дивился Кант. Стадия, в которой находится моя родина, откуда я пришел.

Аспарух, Васих, Курсих и Крека восстали.

– Вие призываете нас стать великими. А ние обычные люди. И не ищем ломать голову, чтобы разбирать себя и мир. Нам и така ясно.

Я сник.

– В каждом из вас есть особенное, уникальное.

Они самодовольно переглянулись.

– И дело каждого, как он распорядится своей жизнью.

Все же они не поняли, как сомневающаяся личность может изменить историю, в их жарком ощущении света это мог сделать только могущественный вождь.

Мне становится все труднее вспомнить родное пепелище. Здесь, среди гуннов, следующих инстинкту эгоистического разума, слегка измененному проникающей в них цивилизацией, я тоже терял себя и жил, как все, кто не имеет личности, что-то делает без вдохновения, говорит только шаблонами мыслей, накопленных веками.

Неслыханные мысли, рождающиеся в нашей Академии, широко распространялись. Эдик восторженно говорил:

– Когда сражаются на диспутах в Академии, то через несколько месяцев спорят по всему Острову.

Но все громче ползли слухи:

– Там учат не по священным книгам! Не одобрены властью и церковью! Проповедуют ересь!

Аспазия приезжала редко. Мне она нужна была сейчас, но она так и не пришла. Я лежал на своей деревянной кровати, укрывшись рогожей, и представлял ее непокорное тело.

Мои озарения меркли при встречах с Аспазией, превращались в некое греющее отвлечение, которое не спасало. Она отменяла слова и теории. Я просто боялся за нее (не за себя, в себе мог ощущать только физический страх).

Она приезжала ко мне в усадьбу все реже. Ну и не надо. Особенно болезненно реагируют на невнимание к себе близкие люди. Как будто плюнули в раскрытую душу. Я закрывался в ледяном холоде, окончательно и бесповоротно.

И заснул только под утро.

…Увидел себя на высоком утесе, где открылась бездна вселенной, и вдруг прояснились все мучительные загадки, которые пытался разгадать. Сами собой возникли строчки стихов: Может быть, все мы оттуда пришли? Мир, где разладом мы не были ранены, и было открыто величье причин.

Глянул вниз, там была такая черная бесконечная бездна, что закружилась голова. Нога поехала вниз, и низринулся в черную пропасть. Объял дикий первобытный страх, пропали все мысли. Я летел в сумраке узкого сознания, не понимая, кто я. И не было никаких метаний, боли потери и поисков живой человеческой души, только абсолютное одиночество. В нем было что-то утешающее. Но почему-то было невыносимо.

Ощутил под ногами землю, испуганно увидел рядом пещеру и кинулся в нее, гонимый диким страхом. Внутри не было ничего, за что могла бы зацепиться эмоция или мысль. Только животный страх голого, заросшего волосом тела, покрытого шкурой, от опасности, стерегущей за дырой пещеры. Где моя ясность гармонии с миром?