Владимир Зенкин - Город Зга

— Хорошая надпись, — ядовито ухмыльнулся Пенёк, Душевная до невозможности. Токмо действительности тутошней соответствует ли? Манеры некоторых военных… слегка озадачивают.

— Что? — злился от непонимания капитан, насупливал брови. Казалось, он в самом деле не улавливал смысла большинства наших слов, — Вы надпись читали, я спрашиваю?

— Читали-читали, — успокаивающе кивнула Вела, — Надпись нам нравится. Но если мы действительно в «раю», то здесь должны царить соответствующие принципы: благо, любовь, доверие. Тогда при чём здесь ваши автоматы?

— Ближнего возлюби, а? — недобро процедил Пенёк, — Надо возлюбить, господа. Не хочется, а надо. Коли надпись.

Не подпорченное интеллектом лицо капитана выразило глубочайшее изумление. Нашими словами и вообще нами, как таковыми.

Он смотрел на нас, как на каких-то сине-зелёных нестрашных гуманоидов — желеобразную мелкоту, что-то вякающую по-своему.

— Вы что, в самом деле пусты, безъявны? Что говорите? Это мы, — он обвёл взглядом своих людей, — в раю. А вы — напротив. Напротив, вспять. И в прежнее вы уже не изникните. Там — ничего. Всё здесь. Одночас.

И было в увечных словах этого капитанишки нечто такое… Большее, чем слова, отчего морозный сквознячок скользнул у меня вдоль спины — плохое предчувствие. Стоп. Нельзя с ними, с этими людьми, так, как мы, так запросто. С людьми? Добро, если они просто сумасшедшие, обычные, банальные, излечимые психи.

А если они уже… не совсем люди. Осторожность. Предельная осторожность. Пеньку бы попридержать свой язык. Я взглянул на него, покачал головой: «Не лезь на рожон». Он понял, сжал губы. Но в глазах остались колючки недружелюбья.

— Вы пойдёте с нами, — отчеканил капитан, — Все вещи — с собой.

— Куда и зачем, позвольте узнать? — спросил я.

— К зиждителю. Преобло случайностей не терпит.

Он сделал знак своим военным, они построились в два ряда по обе стороны от нас. Гражданские остались бесцельно стоять в стороне и выглядели праздными зеваками.

Капитан подождал, пока мы подняли рюкзаки, махнул рукой, двинулся вперёд. Мы — за ним.

— Откуда взялись эти люди? — дёрнув меня за рукав, тихонько спросил Лёнчик.

— С людьми всё объяснимо, — так же вполголоса ответил я, — военные — очевидно, тот отряд, который подготавливал к взрыву бомбу. Может быть, ещё какие-то части, оставшиеся внутри Каймы, когда она сделалась непроходимой. Нам же толком никто ничего не рассказал об этих людях, сколько их, кто они. Как видно, у них есть и оружие и техника. И какая-то организация у них есть, какие-то цели непонятные.

— А не военные откуда?

— Гражданские, вероятно, те, кто прошёл сквозь Кайму. Кого она пропустила. Если она их пропустила, и если они прошли полосу пугальщиков, значит, они чем-то отличаются от обычных людей. Какие-то зачатки сподобья, возможно.

— Это могут быть и те, кто находился здесь до закрытия Каймы, — добавила Вела, — нам сказали, что всех вывезли. Наверное, далеко не всех.

— Посмотрим. Дойдём до начальства — будем разбираться.

— Сомневаюсь, что дело закончится миром, — сказал Пенёк, — Вы видели их глаза?

Я покосился на военных, на идущего впереди капитана. Слышат ли они наши разговоры. Наверное, слышат. Но никто пока не препятствует нам.

— Да, — согласился я, — Глаза… Вот что, Пенюша, — я подошёл к нему ближе, положил руку ему на плечо, — Я тебя прошу: будь сдержанней. Меня почему-то больше всего ты беспокоишь.

— Чего это вдруг я?

— Не знаю. Чувствую. Самая большая опасность угрожает тебе.

— Да брось ты. Ерунда. Чувствует он.

— Именно, — настойчиво повторил я, — Будь с нами вместе. И будь осторожен. Впрочем, это всех касается. Мы имеем дело с ненормальными, сдвинутыми людьми. Причём, в сторону недобра. Наш недавний знакомец Вилен тоже слегка… того. Но тот в плюсовую, позитивную, сторону. А эти — в явный минус. Отчего так? Какие-то особые обстоятельства. Личные качества человека. Возможно, ими, этими людьми, кто-то специально занимался.

— У них глаза неживые, — заметил Лёнчик, — Они, как будто, спят наяву.

— Они живут в совсем другой яви. Атомный взрыв изменил все силовые поля вокруг, мыслимые и немыслимые, и на Земле, и под Землёй — весь здешний энергоинформный спектр. Этот спектр, по-видимому полностью поглотил радиоактивное излучение, преобразовал его во что-то, в какой-то совершенно неизвестный вид энергии. Но преобразовался и сам. И начал напрямую воздействовать на людей. Не подчиняясь тому управляющему началу, которому он подчинялся раньше.

Поэтому психика у них у всех полностью разрушена. И перестроена заново. Самым непредсказуемым образом. И очень возможно, теперь они обладают качествами, которых нет у обычных людей.

— Психи — сверхчеловеки, — усмехнулся Пенёк.

— А с нами, с нашей психикой ничего не случится такого? — обеспокоился Лёнчик.

— Думаю, не случится, — сказал я, Если они — сверхчеловеки, то мы уже — нечто большее.

— Да ну, — не поверил Лёнчик.

— Вот тебе и «да ну». Это мы друг для друга кажемся прежними. На самом деле мы уже другие. Уже за гранью, за пределами обычного человека. С тех пор, как пересекли Кайму. В нас уже происходит что-то. Ты вслушайся в себя. Все в себя вслушайтесь.

Вслушаться в себя мы не успели.

Нас привели к длинному трёхэтажному зданию из серого кирпича, к зданию школы. Обычной згинской школы. В такой же школе когда-то учился и я. Только находилась она в противоположном конце города.

Спортивная площадка: перекладины, лестницы, брусья… Большой пустой школьный двор. Засохший, заброшенный цветник. Деревянный домик со стеклянной крышей — беспризорная оранжерея. Вывески с номером и названьем школы не было, на стене отчётливо виднелся её след: бурая тень-прямоугольник и дырки в кирпиче от штырей. Зачем сняли вывеску? Кому она мешала? Что сейчас здесь в этой школе? Это нам предстояло узнать.

Наша обильная охрана большей частью рассеялась перед входом, и внутрь мы вошли в сопровождении капитана и ещё троих офицеров.

Школа была неживой, убитой.

Обычная школа даже в выходные, даже во время каникул, когда там нет ни души, когда там стоит полная тишина, сохраняет в себе, в стенах, в половицах, в воздухе неслышимо тонкие отпечатленья жизнезвуков своих обитателей: учеников и учителей — их движений, шагов, голосов, вскликов и смехов. Они эфемерны, но они всегда есть, они ловятся, если захотеть, нашими ультрачувствами.

В этой школе ничего подобного не ощущалось. Школа давно забыла, что она школа. Хотя коридоры и лестницы были чисты — кто-то их поддерживал в чистоте. И пальмы в деревянных ящиках в вестибюле были зелены — кто-то их поливал. И даже большие часы на стене исправно тикали. Но обычной жизни не было здесь уже много лет.