Сергей Попов - Небо цвета крови

Последнюю фразу произнесла таким холодным голосом, что внутри меня все помрачнело, а в сердце заныла тупая, не унимающаяся боль.

— Любимая, ты чего?.. — и приблизился. Но жена вскочила с места, демонстративно сложила руки на груди, давая понять: ближе подходить не стоит.

— Не надо ко мне лезть, — отрезала Джин, а сама отвела глаза, лишь бы не пересекаться со мной, — я тебе все уже сказала. Катись, куда знаешь. Видеть тебя больше не хочу…

И, стегнув злым взглядом, ушла в комнату Клер.

«Ну, раз ты так хочешь…» — сгоряча подумал я и ответил вдогон:

— Пусть будет по-твоему…

Вышел из дома.

В сарай вернулся злой и молчаливый, где застал Дина за набиванием ружья патронами. Тот уже полностью собрался, осталось только надеть куртку да рюкзак.

— Поговорил?.. — осторожно поинтересовался он, но, заметив мой сердитый взгляд, сразу затих.

— Поговорил, — сквозь зубы процедил я, — скоро выходим…

Понедельник, 24 марта 2014 года

Четвертый день — а Джин как на иголках, по дому ходила привидением. Глаза от слез почти не просыхали, сон обходил стороной, а если и удавалось заснуть, то просыпалась она совсем разбитая, побледневшая, не отдохнувшая. Дочь, какой день докучающая матери вопросом «где папа?», не отходила от нее ни на шаг, всячески пыталась расшевелить, хоть как-то рассмешить. Но та будто не слышала слов Клер, все время молчала или отлеживалась в спальне. Иной раз, правда, особенно когда за окном было солнечно, Джин потихоньку начинала заниматься какими-то делами, убиралась, готовила, даже улыбалась, но уже через час — точно подменяли: лицо опять бледнело, сплошь покрывалось холодной тенью. Укладывая Клер спать — нередко забывалась в своих мыслях, разговаривала сама с собой, опять плакала. Ложась в кровать — горячо молилась за Курта, рыдала в подушку, чтобы не услышала дочь.

В себя Джин пришла только к нынешнему вечеру, когда по небу растянулась кроваво-красная скатерть заката, а снег пылал ослепительно ярким рубиновым блеском.

Домыв за собой и дочерью посуду — присела возле окна и долго смотрела в него, думая о муже, согласившемся вопреки ее воле на безрассудный поход в далекий брошенный город, о каком знала лишь то, что его лучше обходить стороной или вовсе поворачивать обратно. И так сидела, пока тьма на улице не стала сгущаться, а из-за черных облаков не выплыла холодная луна, посыпая ледяную землю такими же негреющими серебряными нитями. Они ложились то на деревья, то на кусты, то на далекие, почти невидимые руины, звездами искрились на крепком льду, блистали во всей своей красе.

Тишина, тишина…

А вскоре окутавшее все вокруг глухое безмолвие вспороли пронзительные волчьи завывания, и стало отчетливо слышно, как сочно хрустит под хилыми лапами свежий наст, как ломаются окостеневшие от мерзлоты опавшие ветви.

«Господи, спаси и сохрани его… — молилась за мужа Джин, — убереги от смерти, позволь вернуться к родному очагу…»

И собралась уже повторить это в голос, но тут пролился взволнованный шепот Клер:

— Мамочка, ты опять будешь поздно ложиться спать? Ты так из-за папы, да?..

Та повернулась к дочке. На ней — не по размеру длинный мальчишеский коричневый свитер до пола, на необутых ножках — лишь вязаные носочки. В руках — любимая поломанная кукла с вечно радостными синими глазами.

— Что ты, принцесса!.. — вяло улыбнувшись, ответила Джин и, сглотнув, сдерживая слезы, принялась отнекиваться: — Я… просто засиделась тут, засмотрелась в окно… — и для большой убедительности прибавила: — Не волнуйся, я сейчас приду к тебе, почитаю сказку…

Но Клер на это только раздосадованно вздохнула, поджала губы, опустила глаза.

— Я не хочу сказку, — произнесла она, не смотря на мать, — пусть лучше папа вернется и дядя Дин — с ними интересно! Они играют со мной, а с тобой скучно — ты всегда плачешь и молчишь…

Джин, не сдержавшись, все-таки обронила одну слезинку, посопела, погладила дочь по голове и вполголоса промолвила, не сводя с нее посеревших, смертельно уставших глаз:

— Я вовсе не плачу, доченька, не плачу… — и продолжила: — С чего же ты так решила?..

— У тебя глаза всегда мокрые, а по ночам ты плачешь в подушку, чтобы я не слышала! А я все равно просыпаюсь и долго не могу заснуть!

Сказанное дочерью глубоко задело Джин, внутрь словно вонзили острую занозу, сердце заныло, запрыгало в груди.

— Я мешаю тебе спать?.. — виноватым голосом спросила она, поцеловала Клер в маленький лобик, убрала за ушко прядь чистеньких, недавно помытых, вкусно пахнущих волос. Но дочь, невзирая на материнскую ласку, продолжала сохранять невозмутимый вид, будто к ней прикасалась совершенно незнакомая, посторонняя тетка. И извинилась: — Прости меня, моя хорошая, я не даю тебе отдыхать. Мама так больше не будет…

Оставив слова матери без ответа, Клер прошла к табуретке, присела и — произнесла:

— Я знаю, почему папа ушел… — детский альт вдруг сделался не по возрасту холодным, каким-то враждебным, натянутым, совсем не родным. И внезапно замолчала. Кровь мигом отхлынула с лица Джин, к горлу подкатился ком, по телу пробежал нестерпимый мороз — в одночасье стало страшно услышать правду из уст единственного дитяти. Она с трудом вздохнула, точно собираясь что-то сказать, но в итоге не смогла вымолвить ни звука. Наконец дочка продолжила: — Ему тоже скучно с тобой, ты его никуда не отпускаешь и часто ругаешься. Вот он и ушел…

Несмотря на отчасти наивные и поспешные выводы дочери, они все же причинили Джин жгучую боль, застряли где-то в глубине души.

— Вот как… — не скрывая огорчения, изрекла она, встала и прошла вдоль стола. Затем остановилась, теребя похолодевшими руками кофту, зачем-то еще раз протерла стол высохшей тряпкой, будто разглядела в сумраке грязное пятно, отбросила прочь и зажгла бензиновую лампу. Тьма ненадолго отступила, отползла, как черная кошка, куда-то в дальний угол и затаилась, дожидаясь той минуты, когда ненавистный свет ослабнет. Но хиленький огонек лишь крепчал, разгорался, набирал силу, старательно освещая дом. И вставила, не меняя своего поникшего голоса: — Не думала, что я всем так мешаю жить, — обернулась к Клер — дочь беззаботно дрыгала ножками, наглаживала растрепанную голову куклы, нарочно не замечая мать, — мне всегда казалось, что обыкновенное волнение за тебя и нашего папу — это нормально, а теперь я слышу от тебя такие обидные слова. В конце концов, мы же семья, Клер, у нас и ссоры могут случаться, и недопонимания, от этого никуда не денешься, пойми. От того, что мы друг на друга покричим или даже поскандалим, наши с твоим папой отношения вовсе не ухудшатся. Это обыкновенная взрослая жизнь, солнышко. Когда-то и тебя это коснется, так же будешь воспитывать своего мужа…