Геннадий Прашкевич - ЗК-5

И никак, никак не мог оторвать глаз от ее ежесекундно меняющегося лица — все пришло в какое-то чудное движение. Она колебалась. «Если ты добр с животным, оно будет тебя любить до конца жизни». Но повторила, опять повторила со страстью, как Станиславский: «Не верю!».

Но Салтыков уже вошел во вкус: «С коровой!».

Виновницу последней бессонной ночи Салтыкова в Питере (перед вылетом в Барнаул) вряд ли можно было назвать коровой (слишком хороша, да и масть не та, и повадки), но он повторил: «С коровой». Специально, чтобы увидеть, как у Мерцановой взлетают изогнутые ресницы, вздрагивают ноздри, прелестные глаза щурятся, испускают свет, как она отшатывается от него, чтобы тут же тесно притиснуться, понять, всем телом представить, какие еще у него впереди страшные бездны. Руки дрожали, так хотелось ее обнять, но Салтыков помнил, помнил, помнил, чем такое кончается.

Вот так же случайно (уже после развода) он буквально натолкнулся на нее за кулисами Свободного театра. После феерического «Фаланстера», в котором Мерцанова сыграла жену Чернышевского, она решила, что ей можно все. Она и делала все. В двадцати метрах за кирпичной стеной начался фуршет, Мерцанову искали, а она, потная, сладкая, возбужденная, так и прилипла к Салтыкову. «Кистеперый…» Сбившаяся на бедро юбчонка, горячие губы. Прижав ее к оштукатуренной стене, Салтыков стонал, как металлоискатель, а она отвечала чудесным порочным шепотом: «Свет… Ну, свет, Кистеперый… Выруби…». Он вслепую, не оборачиваясь, шарил по щитку, встроенному в стену, и попал рукой прямо на оголенный провод. Оооооо. Влажный эпителий. Сами понимаете. Салтыков еще орал, а Мерцанова уже выпрыгнула из его рук, и увидел он ее только на фуршете. «Кистеперый, на тебе лица нет! — обнял Салтыкова счастливый Овсяников. — Где ты там шляешься? Давай начинай. Ругайся, кричи, бей посуду, хочу твоей похвалы!» А любимая ученица Овсяникова с диким видом посверкивала издали асфальтово-черными глазами.

«Кистеперый, а что у тебя в холодильнике? Ты еще не смотрел?»

Открыла холодильник, звякнула бутылками. «Тут „Бисквит“, его можно буквально капельками». И возмутилась: «Еще какая-то соленая лебеда. Ты ее не ешь. Это к смерти родственника-неудачника».

Салтыков смотрел на Мерцанову и понимал Овсяникова.

Овсяников слово человек произносил без всякого пиетета — всего лишь как видовое название. Если девушка со свиными ножками и косыми глазами может сыграть дочку городничего сильнее, чем самая знаменитая секс-бомба, предпочесть следует именно свиные ножки, но если секс-бомба наделена еще и высшей сценической божественностью, выбора быть не может.

«Ты похож на этого твоего Тургенева, — говорила меж тем Мерцанова, заедая коньяк соленой лебедой или тем, что нашла. — Овсяников ждет тебя. Ты ему нужен. Он считает тебя самым острым умом России. Ты только не поддавайся ему, он Тургенева хочет ставить». Ее глаза ласково рассмеялись, но он хорошо знал, что стоит расслабиться, и все рухнет. В глазах ее сейчас не облака отражались. Безумные воспоминания в них отражались. И не как в чистом озере, а как в волшебном омуте, поглотившем всех брошенных ею самцов, фриков и психопатов.

«В баре „Муму“, — сказала она, — подают русскую рыбу. Ты придешь?»

Он медленно кивнул. С его набором жетонов он мог бывать где угодно.

«Кистеперый… — дохнула она коньяком. — Ну, поцелуй… Сюда… И вот сюда… Мммм… Ты же должен знать, от чего солдат умрет в бою… — Она так и сыпала мудростью, гениально вычерпанной ею из чужих мозгов. И вдруг (о, мистика, мистика) шепнула: — Все же напрасно мы продали пианино. Сейчас бы Ирка ставила на него синтезатор…»

Салтыков спустился в холл.

Кедровые колонны. Прохлада.

На стеклянной двери табличка: «Уголок творческого уединения».

Салтыков сразу вспомнил поэта Рогова-Кудимова: у них, у онкилонов и выпестышей, только палатки… у них не каждый заработает горсть жетонов… но зато есть залы воскресного чтения, уголки творческого уединения…

Нежный, беспомощный полумрак.

В таком нуждался Тургенев, когда у него болели глаза.

Вечные загадки. Салтыков подумал о Тургеневе, а представил Мерцанову, хотя как раз она-то никакой загадки (по крайней мере для него) не представляла. Да и не в Мерцановой было дело. Как электричество скопилось в Салтыкове раздражение от только что перелистанной «Истории России в художественно-исторических образах» (вариант Овсяникова), проект которой был оставлен в ящике стола специально для него.

«Охота на мамонтов» — перевод с неандертальского…

«Земледелие у славян-россичей» — подробно, по делу, с картинками…

«Былины» — не как у вымирающих стариков, а, скорее, под раннего Соснору…

«Бой у стен Доростола» — явно писал какой-то военный спец, мечтающий выиграть мировую войну…

«Половецкие набеги»…

«Первые становления»…

Вплоть до «Первого москвича»…

Ну, сами понимаете, человек тут — не только видовое название.

Дошел Салтыков и до Тургенева.

Седые волосы, большой рост, многия причуды.

Овсяников ничего не прощал классикам. Иван Сергеевич был у него как живой — еще молодой, темно-русый, в модной «листовской» прическе, в черном доверху застегнутом сюртуке. Обожал пригласить гостей, а сам уезжал из дому якобы по неотложным делам. Так ему нравилось. Любил занять денег (предпочтительней у какого-нибудь человека откровенно жадного) и демонстративно просадить их в дорогом ресторане. Мог в музыкальном салоне барственно обратиться к незнакомой барышне: «А случалось ли вам этим летом сидеть в кадке с водою?». А когда барышня под внимательным взглядом Ивана Сергеевича начинала краснеть, интересовался: «Значит, видели паучков? Такие тонкие, резвые, бегают по воде…».

Приводились в «Истории» отрывки из «Муму», «Ермолая и мельничихи», «Отцов и детей». А сразу за материалами о Тургеневе шла главка о графе Толстом, «жильце четвертого бастиона», и все сразу каким-то образом изменилось, задрожало, как огромный мыльный пузырь, начало пускать разноцветные радуги, сияния. В войну против турок, французов, англичан и сардинцев «жилец четвертого бастиона» состоял в Севастополе при третьей батарее одиннадцатой Артиллерийской бригады. Был ранен у речки Черной, награжден орденом Святой Анны четвертой степени с надписью «за храбрость». Ранен, но в плену у неприятеля не был. И высочайших благоволений и всемилостивейших рескриптов не получал.

Это не страсти его друга — Афанасия Фета: