Владимир Моисеев - Наивный наблюдатель

— Мы заслужили? — удивился Зимин.

— Ты просто не представляешь, какой ты молодец, — сказал Горский проникновенно. — Тебе удалось на долгие-долгие годы обеспечить мне возможность слушать стихи в твоем исполнении. Разве ты не знаешь, что следующий год объявлен годом дружбы с Индией? А потом придет очередь Японии, а потом Венесуэлы, а потом Венгрии, а потом Великобритании!

— Для стихов всегда найдется оправдание.

— Вот Семенов удивится, когда обнаружит, что ты собираешься весь следующий год читать оригинальные переводы индийской поэзии.

— А ты будешь слушать!

— Здорово. Может быть, начнешь прямо сейчас? Время позволяет.

— Прости. Сегодня только переводы с румынского. Это прекрасный, образный язык, словно специально созданный для поэтического творчества.

Территория Института плохо вписывалась в унылую планировку Трущоб. Если посмотреть на карту, то можно было подумать, что на ровные прямоугольники городских кварталов капнули зелеными чернилами. Получившаяся клякса была неправильной формы и самым причудливым образом нарушала кажущуюся стройность внутренних административных границ. Для строительства Института была отчуждена территория сразу у нескольких кварталов. Строгое здание, издалека похожее на английский замок, окружал регулярный парк с широкими дубовыми аллеями и зелеными полянами, далее располагались постройки для ученых и обслуживающего персонала. Это был абсолютно чужеродный для Трущоб объект. Ничего даже отдаленно похожего на Институт в Трущобах больше не встречалось.

Большинство обитателей, прилегающих к Институту кварталов, считало его страшным местом, источником бедствий. Впрочем, это мнение основывалось только на мифах и слухах, поскольку не существовало достоверной информации о том, что происходит за высоким каменным забором, защищенном спиралью колючей проволоки.

Институт был создан для решения конкретной задачи.

Хозяин, человек, который вложил огромные средства в проект, мечтал о бессмертии. Не склонный к рефлексии, он привык достигать результата с помощью денег и силы. Авторитетный был человек. Его многие боялись. И звали его соответствующе — Магистр.

Злые языки утверждали, что в свое время он был одним из крупнейших криминальных авторитетов, а потом вдруг исправился, потому что уверовал, что лучшее вложение денег — содержание людей, способных обеспечить лично ему практическое бессмертие. Просветление случилось с ним после встречи с одним провинциалом, который решил однажды купить будущее в свое полное распоряжение. Его настоящее имя давно забыли, потому что он предпочитал откликаться на псевдоним «почти олигарх». Именно он сумел заинтересовать Магистра проблемой бессмертия, чем немедленно исчерпал предназначение своей жизни.

Идея учредить Институт понравилась Магистру.

Ему предложили на выбор два варианта достижения практического бессмертия. Первый предполагал замену изношенных биологических органов и прочих частей тела донорскими. Или, что считалось значительно практичнее и дешевле, искусственно созданными механическими и электронными аналогами. В этом случае Магистр должен был согласиться на бесконечную серию трансплантаций, свыкнувшись с мыслью, что пока еще принадлежащее ему тело будут постоянно кромсать, отделяя и отбрасывая за ненадобностью его плоть, кусок за куском. Не удивительно, что второй вариант Магистру понравился больше. Доктор Соловьев, один из руководителей проекта почти олигарха, доставшийся новому хозяину по наследству вместе со зданием, предложил записать его сознание на внешний носитель. И решение, устраивающее всех, было принято. Работа началась.

Есть такое устойчивое словосочетание — государство в государстве. Человеку, который живет в выдуманном мире собственных фантазий и привычек, трудно объяснить, что это такое. Но стоит ему вылезти на свет божий и оказаться в упомянутой системе, как все становится понятным без лишних слов. Совсем как у птички, у которой коготок увяз. Перед тем, как окончательно пропасть, к ней обязательно приходит осознание устройства всей гибельной системы мироздания, в которую она так неудачно попала. Обычно одного коготка, прищемленного капканом, достаточно.

Впрочем, люди встречаются разные. Для одних из них давление системы невыносимо и гибельно, а другие даже не замечают его, потому что «по-другому не бывает».

Если бы Зимина спросили: «Что вам приходит в голову, когда слышите: «государство в государстве»? Он бы честно ответил: «Это наш родной и нежно любимый Институт». Надо признать, что у него были веские основания для такого утверждения. Иногда ему казалось, что он всего лишь заключенный в концлагере для привилегированных перемещенных лиц. Конечно, он понимал, что Правила придуманы для того, чтобы обеспечить должный уровень секретности. Но Зимину было некомфортно в Институте, не хватало свободы. Его приводило в ярость, что на любое действие он должен получать разрешение у начальника.

А вот Горский не видел ничего странного в том, что Дирекция Института ввела жесткие Правила поведения, которые самим своим существованием нарушали свободу сотрудников. Возмущение Зимина удивляло его.

— О каких правах ты говоришь? — спросил он.

— О свободе научного познания, доступе к необходимой информации, а также свободе вероисповедания, совести, слова. Мне не нравится каждое утро петь гимн во время подъема флага Института. Я хочу читать стихи не пяти людям, а шести или двадцати шести. Меня коробит, когда сотрудник отдела снабжения начинает учить нас с тобой эстетике познания. Мне кажется, что мы с тобой давно бы справились с решением нашей задачи — записи сознания человека на внешний носитель, если бы нам не мешали эти дурацкие Правила, придуманные неизвестно кем и не понятно для чего.

— Переживаешь из-за того, что наш начальник всего лишь майор? — спросил Горский, ухмыльнувшись. — Тебе генерала подавай?