Юрий Силоч - Союз нерушимый...

— Не могу. Но, тем не менее, мне нужны гарантии!

Я оперся на перила и вздохнул.

— Хорошо-хорошо, — сказал я тоном, каким обычно говорят: «Достал, делай, что хочешь». — Я дам вам гарантии. В конце концов, если мы победим, то и в генштабе места освободятся, и на трофеи очередь поредеет.

— А сын? — напрягся Захаров.

— И сын, — поторопился я успокоить оппонента. — Когда вы устроитесь в генштабе, сами сможете повлиять на его судьбу. Итак, — у меня в горле пересохло: я сейчас собирался проверить догадку — главную на этот момент и оттого очень-очень важную, — кто поможет вам во время парада?

Захаров выпучил глаза, его усики встали дыбом.

— Большого. Концерта, — процедил он. — Не надо пускать всю конспирацию коту под хвост.

Меня словно окунули в раскалённый свинец. В точку. В точку, чёрт бы его побрал!

— Да, — улыбнулся я. — Простите. Так кто?

От названной фамилии мне чуть не стало дурно. Маршал. Маршал военно-космического флота Гречко. Командир орбитальной эскадры больших бомбардировочных кораблей, герой битвы за Луну, орденоносец.

— Ничего себе, — я не сумел скрыть удивление. — Тот самый?

— Да, именно, — кивнул генерал. — Правнук космонавта.

— И что он должен был сделать?

— Этого я не знаю, — пожал плечами мой собеседник. — «Не храните яйца в одной корзине».

— Спасибо, товарищ генерал, — я откозырял и протянул Захарову ладонь. Он, помедлив мгновение, ответил тем же. Рукопожатие оказалось крепким и сухим, а ладонь — узкой и длинной, с пальцами пианиста.

— Спасибо — это пока ещё не место на Большом Знаменском, — заметил он, глядя мне в глаза. В этот раз я проиграл и отвёл взгляд первым.

— Всё будет, товарищ генерал. Всё будет.

— Мне связаться с Гречко?

Я быстро прикинул, стоит ли это делать.

— Нет, не стоит. Сообщение могут перехватить. Но будьте готовы, что Гречко захочет с вами связаться, возможно, понадобится подтвердить ему, что я — не верблюд.

Командировочное удостоверение было получено в штабе армии спустя полчаса после разговора. Я успел запутаться в бесконечных однообразных бетонных казематах, то и дело сотрясавшихся от ядерных взрывов. В штабе было душно, накурено, и ещё там всё время кричали. Огромный зал размером со стадион был заполнен столами, за которыми сидели, зарывшись в горах документов, военные: они и орали, постоянно связываясь с кем-то.

— Заря! Заря! Отступление прекратить! Стоять насмерть! Оборонять до последнего, подкрепление уже в пути! Заря! Как слышно?! Заря! — рычал тощий бледный капитан. У него от нервного тика дёргалась щека, а манжеты белой парадной рубашки пожелтели от табака.

— Коридор потерян! Повторяю, коридор У-19 потерян! Там газ! Повторяю, в коридор У-19 пущен газ, в штольнях люди гибнут! — это уже толстый и слишком старый для старшего лейтенанта мужик. Его физиономия имела очень странный оттенок — не красный даже, а синюшный, словно его вот-вот хватит удар.

— Атака на поверхности отбита! А? Что? Повторяю! Атака в секторе отбита! Потери противника — десять танков-голиафов и около трёх сотен человек пехоты! — отрапортовал лощёный майор с густыми чёрными усищами. Форма отглажена, морда круглая и сытая. Видимо, он привык к роли гонца с хорошими новостями.

— На! — ко мне подбежал седой сержант с чёрной повязкой на глазу и лицом, испещрённым глубокими шрамами так, словно это и не лицо было, а географическая карта какого-нибудь марсианского каньона. Под глазами старого служаки пролегли глубокие тени, на щеках седая щетина — лет десять служит, не меньше. Либо быстро «сгорел» на штабной работе.

Сержант сунул мне в руки лист бумаги с печатями и большой красной звездой в шапке документа — предписание срочно убыть в Москву с особо важным поручением. Я проверил почту: такой же документ, только электронный, уже загрузился.

В эшелон, которому предстояло отправиться обратно в Париж, грузили раненых. На платформе было некуда ступить из-за носилок, где накрытые окровавленными простынями, замотанные в бинты, крича и мечась в бреду, ожидали отъезда сотни солдат. От некоторых осталось совсем мало — лежит на носилках бережно прикрытое нечто размером со школьный ранец, а из-под простыни торчит мужская голова со стеклянными от наркоза глазами.

Я застыл у выхода на платформу, не в силах сделать шаг вперёд. Потрясение оказалось настолько сильным, что тело и разум словно окаменели. Сознание билось, как птица о прутья клетки, стенало, обезумев, но не имело возможности прорваться наружу и вернуть контроль над мышцами и мозгом. Первым желанием было развернуться и бежать, что есть мочи, спрятаться, подождать другой поезд и забыть увиденное, как страшный сон, но я не мог даже пальцем пошевелить и, глубоко шокированный, смотрел на массу покалеченных людей до тех пор, пока не подошли два дюжих ефрейтора в измазанных кровью белых фартуках и не приказали помочь, невзирая на звание.

Это и спасло: я не нашёл сил противоречить решительному тону, ухватил первые носилки с липкими ручками и через несколько минут втянулся. Помогал остальной медицинской бригаде оттаскивать раненых в поезд. Схватить, отнести, положить; схватить, отнести, положить — и так до бесконечности, отчего я очень скоро перемазался в крови с головы до ног и вообще перестал понимать, что вокруг происходит. Потом, когда носилки закончились, помогал забраться в вагоны ослепшим, оглохшим и контуженным, ловил лёгкие, которые выкашливали отравленные газом, собирал с пола кишки из вспоротых осколками животов. Отсутствующие руки, ноги, глаза, уши и куски покрупнее через какое-то время просто перестали бросаться в глаза.

Работа была тупой и монотонной, я выполнял указания медиков автоматически, удивляясь где-то в глубине души тому, как спокойно реагирую на эти чудовищные увечья. Однако позже пришло понимание — человеческие страдания вокруг меня просто не воспринималась сознанием.

Я не мог поверить, что все эти живые люди на самом деле ужасно покалечены и испытывают невыносимую боль, пусть и приглушённую наркозом, а многие до Парижа просто не доживут.

Платформа опустела неожиданно и я, почувствовав небывалую усталость, прислонился к стене вагона и дрожащими руками попробовал закурить.

— Спасибо, лейтенант. Ты нас очень выручил. Дай-ка… — ефрейтор взял из моих непослушных пальцев пачку сигарет и зажигалку, помог поджечь сигарету и пожал напоследок руку. А я обратил внимание, что он назвал меня лейтенантом, не упирая на то, что я был младшим.

В вагоне пришлось сесть прямо на пол, между двумя ранеными в живот солдатами, лежавшими на носилках. Один из них — совсем молодой, светловолосый и голубоглазый — метался в бреду и просил попить, а второй не подавал признаков жизни. Я догадывался, что он уже умер, но не пускал эту мысль себе в голову, чтобы не сойти с ума. «Всё это — декорации», — думал я. — «Декорации к чудовищному фильму. А кругом — актёры».