Юрий Силоч - Союз нерушимый...

Ко мне поближе придвинулись отпускники: такие же уставшие и по уши в чужой крови. Два старлея-артиллериста с детскими лицами, троица огромных гориллообразных сержантов и тощий прапорщик с седыми усами.

Я думал, что поезд вот-вот отправится, но неожиданно дверь вагона снова отъехала внутрь и к нам залезла целая делегация: сержант комендатуры, два солдата и фельдшер с бесконечно усталыми глазами.

— Вот же… — пробормотал один из старлеев.

— Что такое? — спросил я.

— Что-что… — пробурчал он в ответ. — Кажись, накрылись отпуска.

И действительно, перво-наперво солдаты направились к нам.

— Ваши документы и отпускные свидетельства, — потребовал сержант.

Мы подчинились — в воздухе соткались дрожащие голограммы, плюс мы достали бумажные оригиналы. Сержант придирчиво изучил моё предписание и, не скрывая досады, отдал бумагу.

— Вы можете оставаться, остальных прошу на выход. Отпуска отменены.

Старлей негромко выругался, но всё-таки вылез из вагона вместе с прочими, а фельдшер в сопровождении солдат принялся осматривать раненых. Тяжёлых он оставлял в покое, а несколько лёгких, включая тех, что потеряли руку по локоть или ногу по колено, отправлял на выход.

— У меня ноги нет! — я слышал, как возмущался один из солдат.

— Не кричите, пожалуйста, — тихо просил его фельдшер. — У меня очень болит голова. Сейчас вас зашьют, поставят простенький протез и вернётесь в строй.

— Но мне больно!

— Пожалуйста, — в напряжённо-тихом голосе медика чувствовалось желание прикрикнуть самому, — говорите потише. И не заставляйте высаживать вас насильно. Напоминаю, что за неподчинение — трибунал…

Очень скоро в вагоне остались лишь самые тяжёлые. Моего соседа вместе с ещё тремя умершими выгрузили, но их место тут же заняли новые носилки с людьми-обрубками. «Декорации», — повторял я про себя. — «Всего лишь декорации». И лишь глубоко-глубоко в мозгу, раздражающе, как комар, зудела одна-единственная мысль: «Интересно, сколько людей попали сюда из-за отступления Захарова и игр с НИИ Робототехники?»

Через несколько часов самолёт, благополучно покинувший разрушенный Париж с обглоданной Эйфелевой башней, приземлился в сырой дождливой Москве. Я сошёл с трапа, уже зная, что делать дальше.

Люстра — огромная, как солнце, сверкала мириадами хрустальных капель. Они мелодично звенели, когда внизу проходили официанты в красных ливреях. Люди в дорогих костюмах сидели за столиками, которые ломились от деликатесов. На огромных фарфоровых блюдах громоздились горы мясных закусок, осетрины и румяных куропаток. В красивых стеклянных чашечках с маленькими серебряными ложечками масляно блестела чёрная икра, жареные поросята сжимали во ртах огромные запеченные яблоки. В горшочках, источавших пар, плавали в бульоне пельмени, щедро политые сметаной. Десятки видов салатов, тропические фрукты, рыба, мясо, вина мушкетёрских времён и коньяк, выдержанный от десяти и более лет, — тут можно было отыскать всё и в любых количествах. Официанты всегда были улыбчивы и рады услужить, а небольшой оркестрик на возвышении в глубине зала играл задорную живую музыку. Праздник живота. Мечта, которая стала доступна любому советскому человеку.

Виртуальная реальность. Коммунизм, построенный в отдельно взятой локальной сети.

Человек, сидевший напротив меня, смаковал кофе из микроскопической чашечки. Остальные посетители косились на нас с недоумением: как же так? Заплатил — так пробуй, сколько влезет, заворота кишок всё равно не получится. А этот чудак кофе пьёт, ты только погляди, Зин.

— Ты понимаешь, о чём говоришь?

— Конечно, — отвечаю я. — О срыве вооружённого переворота.

Палыч посмотрел внутрь чашечки, словно там лежала шпаргалка.

— Всё не так просто, дорогой друг. Очень непросто. Взгляни на это с моей точки зрения. Заявляюсь я, скажем, к министру обороны или к товарищам из Ставки Верховного Главнокомандования и говорю: так и так, надо отменять парад седьмого ноября. Парад, ставший традицией; парад, который проводится со дня становления Нового Союза. Парад, к которому весь Союз уже давно привык. И как ты думаешь, что мне ответят товарищи из Ставки? Что я дурак? Нет. Они ответят, что я не просто дурак, а дурак, предатель и паникёр. После чего меня отправят в лагерь, а войска всё равно пойдут по Красной площади и потом поедут на фронт. Или не поедут, учитывая то, что планируется. Или, например, кто-нибудь узнает вдруг, что я дал команду своим сотрудникам следить за Гречко. Всё сразу же станет ясно и я либо потеряю агента, либо голову. Тут надо действовать по-другому, — решительно молвил Палыч, подняв, наконец, глаза и неприязненно покосившись на семейку за соседним столом, которая поглощала еду с неимоверной скоростью, беззвучно хохоча. Хорошо, что этот виртуальный ресторан позволял полностью отключить звуки в пределах метра от своего столика.

— К тому же, — продолжил Палыч, — мне кажется очень заманчивой возможность вскрыть весь этот контрреволюционный гнойник в один присест и насовсем. Для этого даже делать ничего не надо — всего лишь ждать. Ждать до тех пор, пока они сами себя не раскроют и не натворят дел, которых хватит на десять расстрелов.

— И с высокой вероятностью потерять Москву, — буркнул я. Мой начальник был прав, поэтому сопротивление было бесполезно — я не чувствовал правоты и спорил исключительно из желания найти изъяны в его плане, дабы их устранить и не налепить ошибок.

— Нет, Москву мы точно не потеряем. Да, я предвижу уличные бои…

— …И жертвы среди населения.

— А если эта сволочь уйдёт в подполье и станет вредить, думаешь, обойдётся без жертв? — Палыч посмотрел на меня глазами старого усталого еврейского портного. Такой же взгляд был у Моисея — мудрый и полный бесконечного смирения. — Давай ты оставишь мне тяжёлые решения, а сам займёшься полезными делами. Например, завербуешь Гречко и выяснишь у него, кто стоит за всей этой катавасией.

Я скривился.

— Прекрасно. А я-то думал, что отработал реабилитацию.

Палыч моих слов будто и не заметил:

— Дам тебе новые документы. Плохонькие, для агентов среднего класса, чтобы не возникло подозрений. Командировочное сделаем такое же. Справишься?

Я пожал плечами и уже потом понял, что, собственно, и не против. Не после того, что я видел. Раньше, когда я был в рядах Конторы, всё было как-то проще: мир делился на чёрное и белое, на людей и клонов, а сейчас я начал различать полутона и оттенки. Серые «трудящиеся массы» распадались на отдельных людей и обретали лица. Мария, не желающая бросать пьющего мужа, раненые в поезде, ещё сотни и тысячи людей… Что будет с ними после мятежа? Меня захватило дурацкое чувство ответственности, за которое было даже немного стыдно перед циничным шефом, привыкшим видеть фигуры на доске, а не живых людей.