Роберт Хайнлайн - Пасынки Вселенной. История будущего. Книга 2 [сборник litres]

Однако труды пионеров семантики – Ч. К. Огдена, Альфреда Коржибского и других – были известны лишь малой горстке студентов, в то время как психодинамика, подстегнутая чередой войн и вышедшим из-под контроля производством, набрала большое ускорение и шла вперед мощными рывками.

Семантика, или «значение значений», дала метод, который впервые показал, как научный подход может быть применен к любому акту повседневной жизни. Поскольку семантика – это наука о словах, написанных или сказанных, определяющих поведение человека, поначалу многие ошибочно полагали, что она занимается только словами и представляет интерес лишь для профессиональных манипуляторов словами: авторов рекламных текстов и профессоров этимологии. Горстка неортодоксальных психиатров попыталась приложить семантику к личным проблемам человека, но их труд был сметен пандемией массовых психозов, которые уничтожили Европу и ввергли Соединенные Штаты в Темные века.

Ковенант был первым общественным договором, составленным на научных основах, и здесь мы должны отдать должное его главному автору – доктору Михею Новаку, – тому самому Новаку, который был главным психологом революции. Революционеры хотели обеспечить максимум личной свободы для граждан. Но как осуществить это с достаточно большой вероятностью?

Перво-наперво была отправлена на свалку идея «справедливости». С точки зрения семантики понятие «справедливость» не является реальностью. Нет такого феномена в континууме «пространство-время-материя», в который можно ткнуть пальцем и сказать: вот она, справедливость. Наука имеет дело лишь с тем, что можно пронаблюдать и измерить. Со справедливостью же ни того ни другого не сделаешь, а потому она никогда не будет иметь одинакового значения для двух разных людей. А всякие «звуки», произносимые в связи с этим словом, только добавляют путаницы.

А вот ущерб от этого – физический или экономический – может быть и указан, и измерен. Ковенант запретил гражданам наносить друг другу ущерб. Любая деятельность, которая не вела к физическому или экономическому ущербу для каждой конкретной личности, объявлялась вполне законной.

Поскольку концепция «справедливости» была отброшена, не могли остаться и основанные на ней типы наказания. Пенология заняла место рядом с ликантропией и прочими древними поверьями и колдовскими ремеслами. Но поскольку было бы непрактично разрешать источнику опасности оставаться в обществе, то нарушителей общественного спокойствия подвергали осмотру, и тех, что были способны на повторение антиобщественного поступка, ставили перед выбором – либо пройти психологическую переориентацию, либо быть изолированными от общества – то есть отправиться в Ковентри.

Ранние проекты Ковенанта содержали в себе пункт, по которому социально нестабильные личности должны были госпитализироваться и принудительно подвергаться переориентации, особенно в связи с тем, что психиатрия стала уже настолько развитой дисциплиной, что могла излечивать все неврожденные неврозы, а также почти любые врожденные, но тут Новак встал намертво.

– Нет, – сказал он. – Правительству больше никогда не будет разрешено вмешиваться в деятельность мозга кого-либо из граждан без их согласия, иначе мы получим тиранию почище той, что была когда-то. Каждый гражданин имеет право принять или отвергнуть Ковенант, даже если мы полагаем, что этот гражданин безумен.

В следующий раз, когда Дейв встретился с Персефоной, та была чем-то очень взволнована. Его собственная уязвленная гордость была мгновенно забыта.

– Девочка моя, что случилось? – Постепенно выяснилось, что она присутствовала при разговоре Доктора с Мэйги и впервые услышала о задуманной против Соединенных Штатов военной операции. Дейв ободряюще похлопал ее по руке. – И всего-то? А я уж испугался, что у тебя какая-нибудь неприятность.

– Всего-то?! Дэвид Маккиннон, неужели у вас хватает наглости стоять сейчас здесь передо мной и заявлять, что вы знали об этом давно и вас это ничуть не тревожит?!

– Меня? А с какой стати? Да уж если на то пошло, то я-то что могу сделать?

– Что можете сделать? Вы можете пойти за Барьер и предупредить их! Вот что вы можете сделать! А что касается «с какой стати», то… Нет, Дейв, вы просто неисправимы… – Она залилась слезами и выбежала из комнаты.

Он так и остался стоять с открытым ртом, а затем припомнил позаимствованную у предков мудрость, гласившую, что понять женщину вообще невозможно.

К ланчу Персефона не вышла. Маккиннон спросил Доктора, где она.

– Рано позавтракала, – ответил тот между глотками, – а после отправилась к Вратам.

– Что?! И вы ей разрешили?

– Персефона – свободный человек. Да она бы меня и не послушалась. Вы не волнуйтесь, с ней все будет в порядке.

Последних слов Дейв не расслышал – он пулей выскочил из дома и был уже за дверью, ведущей во двор. Он обнаружил Персефону, когда она выводила из сарая свой маленький моноцикл.

– Персефона!

– Что вам угодно? – спросила она с ледяной вежливостью, которая явно не соответствовала ее возрасту.

– Ты не должна этого делать! Линялого ранили именно там!

– Я еду. Пропустите меня.

– Тогда я еду с тобой!

– Зачем?

– Кто-то должен о тебе позаботиться.

Она сморщила нос:

– Пусть только кто-нибудь попробует меня тронуть!

В том, что она сказала, какая-то доля правды была. Доктор и все члены его семьи пользовались правом личной неприкосновенности, вряд ли еще кто-нибудь в Ковентри мог похвалиться этим. Все дело в том, что из-за сложившейся ситуации в Ковентри почти не было компетентных медиков. Врачи редко когда совершают антиобщественные поступки. А число тех, кто отвергал психиатрическое лечение, было вообще невелико. И этот ничтожно малый остаток состоял главным образом из тех, кто был слишком ненадежным в своей профессии. Доктор же был природным целителем, обрекшим себя на добровольное изгнание, чтобы иметь возможность использовать свое искусство в среде, которая интересовала его больше всего. Его мало занимала чистая наука, ему нужны были пациенты, и чем серьезней они были больны, тем интересней было приводить их в порядок.

Он стоял выше здешних обычаев и законов. В Свободном государстве Освободитель нуждался в нем, чтобы удерживать себя на грани жизни и смерти с помощью инсулина. В Нью-Америке он имел не менее могущественных пациентов. Даже среди Ангелов Господа сам Пророк безоговорочно принимал диктат Доктора.

Но Маккиннона это не успокоило. Какой-нибудь дремучий идиот, думал он, мог запросто причинить девочке зло, не зная об ее статусе. Но ему не предоставилось шанса высказать свою тревогу – она внезапно завела мотор, и Дейву пришлось отпрыгнуть в сторону. Когда он пришел в себя, Персефона уже пропала из виду. Догонять ее было не на чем.