Чайна Мьевилль - Посольский город [litres]

Ариекаи были ошарашены. Их спинные крылья трепетали, то складываясь, то разворачиваясь. Их дающие крылья тянулись ко мне, заставляя Брена вскрикивать от беспокойства, но не касались меня. Они бормотали слова и звуки.

– Что происходит? – спросила Илл или Сиб.

– Не переставайте переводить, – потребовала я. – Даже не вздумайте. – Ариекаи выкрикнули что-то все вместе, их голоса слились в устрашающий, мгновенно оборвавшийся хор. Они отвели глаза. – Не останавливайтесь. Я девочка, которая съела, бла-бла-бла. Что вы там говорили мной все это время? Все, что, по вашим словам, похоже на меня, и есть я. Вы это уже сделали. Идея в том, чтобы обозначать вещи при помощи других вещей. – Я остановилась перед Испанской Танцовщицей. – Скажите ему его имя. Скажите ему: давным-давно были такие люди, которые носили одежду черно-красного цвета, как твои отметины. Испанские танцовщицы. – Я услышала, как ИллСиб произнесли придуманный ими неологизм. Испанская/Танцовщица. – Я не могу произнести твое имя на Языке, вот я и придумала тебе новое. Испанская Танцовщица. Ты похож на испанскую танцовщицу, поэтому ты – Испанская Танцовщица.

Один за другим, почти без паузы, ариекаи коротко вскрикивали и замолкали. Их глаза прятались. Они начинали покачиваться. Долгое время никто не говорил ни слова.

– Что ты наделала? – прошептала Сиб. – Ты свела их с ума.

– Вот и хорошо, – ответила я. – Мы ведь для них сумасшедшие: мы говорим правду через ложь.

Как в ускоренной съемке растений, глаза-кораллы Испанской Танцовщицы выпустили бутоны. Он заговорил и выдал два ручейка какой-то чепухи. Остановился, подождал, начал снова. Илл и Сиб и Брен переводили, но мне это было не нужно. Испанская Танцовщица говорил медленно, точно вслушиваясь в каждое свое слово.

Ты та девочка, которая съела. Я Испанская Танцовщица. Я такой, как ты, и я – ты. Кто-то из людей ахнул. Испанец изогнул назад глаза-кораллы и уставился на свой спиной плавник. Два глаза повернулись ко мне. На мне есть отметины. Я – Испанская Танцовщица. Я не сводила с него глаз. Я, как и ты, жду перемен. Испанская Танцовщица – та девочка, которой сделали больно в темноте.

– Да, – прошептала я, и ИллСиб повторили: Шеш/кус, «да».

Другие ариекаи заговорили. Мы – та девочка, которой сделали больно.

Мы были как та девочка…

Мы – та девочка…

– Расскажите им их имена, – сказала я. – Ты ходишь, как одна птица с Терры: ты Утка. У тебя изо рта брызгает жидкость, поэтому ты Креститель. Объясните им, ИллСиб, сможете? Скажите им, объясните им, что город – это сердце…

Я как человек, который капает жидкостью, я – это он…

Ошеломленные внезапным откровением, они продолжали горланить сравнения, которыми я их называла, до тех пор, пока те не превратились в ложь, и так они сказали правду, которую не могли произнести раньше. Они заговорили метафорами.

– Господи! – сказала Илл.

– Иисус Христос Фаротектон! – сказал Брен.

– Господи! – сказала Сиб.

Ариекаи заговорили друг с другом. Ты – Испанская Танцовщица. Я чуть не заплакала.

– Господи Иисусе, Ависа, ты это сделала. – Брен долго обнимал меня. ИллСиб обнимали меня. Я держалась за них троих. – Ты сделала это. – Мы слушали, как новые ариекаи придумывают друг другу имена, беспрецедентные в прошлом.

Лишь двое несчастных не поняли ничего, несмотря на все мои объяснения, и недоуменно таращились на своих товарищей. Но остальные заговорили по-новому. Я не такой, каким был всегда, сказал нам Испанская Танцовщица.

Много позже, проведя в нашем лагере несколько часов, я взяла чип и медленно, помня о том, сколько времени прошло между дозами, проиграла его. ЭзКел описывали на нем свою одежду. Те двое, которые не переменились – я назвала их Даб и Руфтоп – которые не пережили тот же сдвиг, что и остальные, реагировали на звуки с обычным возбуждением наркоманов.

Но другие – нет. Я смотрела на ариекаев, они – на нас. Вдруг они начали медленно разбредаться в разных направлениях.

– Я ничего не чувствую, – сказал один. – Я, я не…

– Поставь другой, – сказал Брен. ЭзКел тонкими голосами понесли еще какую-то чепуху. Ариекаи переглядывались.

– Я не… – сказал другой.

Я взяла новый чип, ЭзКел забормотали о важности непрерывных поставок медикаментов, и снова реагировали только двое. Остальные слушали разве что с некоторым любопытством, не больше. Я попробовала другой, и, пока Даб и Руфтоп костенели в неподвижности, новые ариекаи недоуменно попискивали, слушая смехотворные заявления ЭзКела.

– Что случилось? – выдавили ИллСиб. – С ними что-то не так.

Да. Это было свойство нового языка. Нового мышления. Теперь они могли обозначать – и между словом и тем, что оно значило, возникла элизия, зазор, с которым они учились играть. Они получили свободу для осмысления новых идей.

Хохоча, я бросила им чипы, и они стали их перебирать. Поляна, на которой был наш лагерь, наполнилась перекликающимися голосами ЭзКела.

– Мы изменили Язык, – сказала я. – Внезапная перемена – она сработала. – Теперь в нем нет того, что их… отравляло. – Оно и существовало лишь потому, что сам язык, с его раздвоенным единством миромысли, был невозможен: он сам противоречил себе. Стоило языку, мысли и миру разделиться, как это случилось только что, и возбуждающее притяжение невозможного исчезло. Не было больше тайн. Там, где раньше был Язык-загадка, остался просто язык: звуки, обозначающие вещи, сообщающие, что с ними делать и для чего.

Ариекаи перебирали чипы, недоверчиво вслушиваясь в собственное восприятие того, что было на них записано. По крайней мере, я так думаю. Испанская Танцовщица сидел, пригнувшись, но его глаза были обращены ко мне. Быть может, теперь он понимал, как никогда раньше, что звуки, которые издаю я, – это слова. И он слушал.

– Да, – сказала я, – да, – и Испанец заворковал и, синхронизируясь сам с собой, повторил: – Да/да.

Ночь шла, и наши ариекаи стали один за другим уходить в себя и издавать какие-то ужасные звуки. Шум меня беспокоил, но что я могла поделать? Испанская Танцовщица, Утка, Креститель и остальные, кроме Даба и Руфтопа, которые смотрели на них, абсолютно ничего не понимая, впали в состояние, похожее на агонию. Не все визжали или что-то выкрикивали, но все до одного, каждый по-своему, производили впечатление умирающих.

ИллСиб встревожились, но мы с Бреном ничем не выдавали своего удивления: так они избавлялись от старых привычек, срывая их с себя, как струпья. Это была агония смерти и нового рождения. Все меняется именно сейчас: так я думала, причем очень отчетливо, точно такими словами. Теперь они видят.

Вначале был Язык, в котором звучание каждого слова было изоморфно фрагменту реальности: это не мысль выражала себя, а мир проговаривал себя посредством ариекаев. Язык всегда был в этой ситуации лишним: важен был только мир. Теперь ариекаи учились говорить, а заодно и думать, и это причиняло им страдания.