Александр Михайловский - Визит «Полярного Лиса»

– О, простите… – виновато пробормотала я. – Вам, должно быть, все это не очень понятно и не особо интересно…

– Нет, что вы, Ария! – встрепенулся он. – Мне интересно, но я и вправду мало что понимаю. Простите, пожалуйста… – Говоря, он развернулся к мне корпусом и словно невзначай задел меня локтем, отчего жаркая волна прошла по моему телу. Он смущенно отстранился и несколько мгновений сидел, задумавшись, а потом вновь повернулся в мою сторону и сказал: – А давайте я вам лучше стихи почитаю, а? Про звезду…

– Давайте! – охотно согласилась я.

– Хорошо… Сейчас… – Он прокашлялся. – Вообще-то это песня, но, к сожалению, у меня нет музыкального слуха… Поэтому прочитаю вам как стихи… – Он вновь прокашлялся, затем выпрямился и, глядя на горизонт, начал: – «Гори, гори, моя звезда! Звезда любви приветная… Ты у меня одна заветная, другой не будет никогда…»

Его голос был другим теперь – звенящий, выразительный и вдохновенный, пронизанный чувством, он устремлялся в ночь, в небо, и казалось, что все вокруг затихло, внимая этому голосу…

Впервые мужчина читал мне стихи. И что это были за стихи! Совсем не то, что я раньше называла этим словом… Неведомый сочинитель вложил в эти строки столько многогранного смысла, столько душевного переживания, что у меня на глазах выступили слезы. Никогда не ожидала от себя ничего подобного! Надо же так сказать про звезду… Надо же ТАК все чувствовать… У меня сжималось в горле, а сердце щемило какой-то непонятной тоской – но ощущения эти были упоительными!

Мне не хотелось, чтобы это кончалось. Он читал, а я смотрела на звезды – сквозь радужные капли слез они и вправду казались мне живыми и разумными, слышащими эти слова… И среди них – одна моя, только моя, Звезда Любви… Это было настоящее чудо – словно я ненароком шагнула за пределы привычного восприятия мира.

– «…Твоих лучей небесной силою вся жизнь моя озарена… Умру ли я – ты над могилою гори, сияй, моя звезда…» – летели в эфир удивительные, прекрасные слова, последние слова стихотворения. Голос генерала затих, но казалось, что вся природа продолжает прислушиваться. Я медленно поворачивала голову в сторону Семена Васильевича. Что-то важное и чудесное открылось мне только что. И в этот момент ко мне пришло понимание, что мир и вправду загадочен и полон нескончаемых чудес… Теперь я мыслила почти так же, как и человек, сидящий рядом. Словно я видела все окружающее его глазами и воспринимала его разумом. Какой жалкой казалась мне сейчас моя собственная лекция о небесных телах, с таким самоуверенным назиданием прочитанная этому хумансу несколько минут назад! Мне было одновременно и стыдно, и волнительно, и удивительно хорошо. И я молчала, боясь нарушить хрупкую и такую значительную тишину… и только чувствовала, как теплое плечо генерала прижимается к моему все сильней. Он все понимал… Он прекрасно знал, что происходит со мной.

– Ария… – услышала я его тихий и взволнованный голос, – вы прекрасны, Ария… Прошу простить меня за дерзость, но… можно вас поцеловать?

29 июня 1941 года, поздний вечер. Москва, Кунцево, Ближняя дача Сталина.

День 29-го июня у Сталина прошел так же как и в нашей реальности. Днем он тщетно пытался добиться у Тимошенко и Жукова информации о том, что происходит в полосе Западного фронта, вместе с Берией, Молотовым и Маленковым ездил в наркомат обороны, где имел тяжелый разговор с начальником генштаба Жуковым. В результате сказанных Сталиным слов Жуков разрыдался, будто последняя институтка, и его пришлось успокаивать Молотову, а Вождь только укрепился в своем мнении. И в самом деле – начальник Генштаба, который не имеет связи с войсками и не владеет обстановкой на ключевом Московском направлении, едва соответствует занимаемой должности*.

Примечание авторов:* Никто, собственно, и не спорит с тем постулатом, что генерал армии Жуков по складу своего характера, или как выразилась бы Ватила Бе, по психопрофилю, никогда не был пригоден к штабной работе, являясь ярко выраженным полевым командиром. Комфронта он был прекрасный, а вот начальник штаба хреновый.

Ситуацию не скрашивало даже улучшение положения на других фронтах. На Северо-западном линию этого самого фронта с помощью «защитников» удалось стабилизировать по руслу Западной Двины, посбивав обратно в воду немецкие плацдармы на правом берегу, в том числе освободив Даугавпилс, а подошедшие из глубины стрелковые части спешно обустраивали оборону на правом берегу. Это давало надежду удержать Ригу, которая становилась прифронтовым городом, и вообще не пустить врага вглубь России. Одновременно на Юго-западном фронте танковое сражение за Дубно-Броды с помощью тех же «защитников» перешло в фазу тяжелого клинча, сковавшего всю первую танковую группу противника. В кровавой мясорубке встречного танкового сражения несли потери обе стороны, но все же немцы теряли чуть больше, чем они могли себе позволить, и самое главное – они теряли время, срывая график выполнения ближайших и последующих задач.

Однако только краха Западного фронта, открывающего врагу дорогу на Москву, хватало для того, чтобы Сталин все же сказал свою историческую фразу о том, что стало в результате их разгильдяйства с оставленным Лениным в наследство первым в мире государством рабочих и крестьян. К тому же вождю не давали покоя мысли о «защитниках», а также о тех требованиях, которые они могут предъявить партии большевиков и советскому правительству в обмен на свою помощь по разгрому врага. Ведь лекарство может оказаться страшнее болезни, тем более что по этому вопросу не было пока вообще никой информации, как и по вопросу положения на Западном фронте.

И в то же время в ЦК, по информации, передаваемой обкомами или по ее отсутствию, уже могли сделать вывод, что Минск либо уже пал, либо падет очень скоро. Уничтожение «защитниками» германской танковой дивизии, выбежавшей на шоссе Минск-Москва между Минском и Борисовым, смогло задержать падение столицы советской Белоруссии максимум на сутки. Благодаря тому, что германская авиация резко ослабила свою активность, воздушная разведка уже неоднократно обнаруживала германские танковые колонны севернее и южнее Минска, как и те места, где эти колонны явно подвергались ударам с воздуха. О положении же своих войск не было известно вообще ничего – шестьсот семьдесят тысяч бойцов и командиров, три тысячи триста танков, четырнадцать тысяч орудий и минометов, огромное количество боеприпасов, топлива и снаряжения будто канули в какую-то черную дыру.

После Наркомата обороны Сталин, Берия, Молотов и Маленков (который в ЦК курировал военных) поехали на Ближнюю Дачу с целью обсудить сложившееся положение. Рабоче-Крестьянская Красная Армия по факту оказалась полностью неуправляемой и совершенно неготовой к войне. Нужно было что-то делать, и делать срочно, потому что в противном случае последствия грозили быть самыми тяжелыми. К тому же у Сталина, который отличался просто звериной подозрительностью, с каждым часом усиливалось появившееся несколько дней назад ощущение, что все эти катастрофические события начала войны произошли не просто так, а по чьему-то злому умыслу или же замыслу. Вершки (Тухачевского и компанию) выдернули, а корешки то остались. С тех пор, как Павлов вместо нормальных фронтовых сводок начал присылать какие-то отписки, у вождя возникло жуткое желание отозвать того в Москву, бросить в подвалы Лубянки и попросить Лаврентия, чтобы с ним поработали лучшие тамошние специалисты заплечных дел. Сдерживало Вождя пока только то, что такие репрессии против одного из представителей высшего генералитета в самом начале войны могли породить тотальное недоверие к командирам и падение боевого духа Красной Армии до отрицательных величин, когда бойцы начнут просто разбегаться, считая, что командиры их предали.