Генри Олди - Сын Ветра [litres]

Язык, покрытый желтоватым налётом, облизывает сухие губы, прячется обратно. У средоточия вселенной нелады с печенью или поджелудочной железой.

– Мягок был, да. Слишком. Много позволял. Мы исправим. Никаких приви… привилегий! Никаких! Только слушать, только повиноваться. Все уразуметь?

Все молчат: говорить не дозволено. Почтительная тишина вполне удовлетворяет царя царей.

Мальчик в костюме попугая делает вялый жест.

– Дозволено встать! – возвещает глашатай.

Все поднимаются на ноги. Шах садится за стол.

Шах изволит кушать.

На столе громоздятся боевые порядки из блюд. Царь царей ест на золоте и серебре. Исходит аппетитным паром гора риса с изюмом. Дразнит поджаристой корочкой запеченная целиком баранья нога. Мокро отблёскивают сизые грозди винограда. Гюнтер вдыхает ароматы. Рот наполняется слюной, в брюхе явственно бурчит. До сего момента кавалер Сандерсон не вспоминал о голоде – вот, напомнили, и некстати. Живот прилипает к спине, кишки завязываются морским узлом.

Шехизар Непреклонный шевелит в воздухе пальцами.

Рядом объявляется ещё один юноша – виночерпий. Его одежды: пожар в ночи. Его лицо прекрасно, над верхней губой – абрикосовый пушок. Он наливает царю царей полный кубок из кувшина с тонкой лебединой шеей. Течёт струя: густая, тёмная. Шах припадает к кубку. Глядит на виночерпия поверх края. Кажется, что он пьёт юношу, не вино. Виночерпий улыбается, приносит ларец. Блестят жемчужные зубы виночерпия. Блестит инкрустированный слоновой костью ларец размером с коробку для обуви.

Для горнолыжных ботинок, думает Гюнтер. Десерт? Рахат-лукум?!

Гюнтера тошнит.

«Как же он похож на Хеширута!»

«На кого?»

«На своего отца…»

Доктор Ван Фрассен даже не пытается спрятать мысленный вздох, отправляя Гюнтеру энграмму двадцатилетней давности. Воспоминание ничуть не потускнело со временем.

Хеширут IV одет куда скромнее своего сына. Из всех «красот» он лишь накинул поверх рубахи короткую, расшитую золотом безрукавку. Ведёт он себя как зрячий, хотя доктор Ван Фрассен (а значит, и Гюнтер) точно знают: Хеширут IV слеп. Он уверенно входит в комнату, не обращая внимания ни на толстяка, склонившегося в раболепном поклоне, ни на кивнувшую Регину. Берёт из вазы гроздь душистого, темно-розового винограда; отщипывает ягодку, кидает в рот. Приближается к окну, любуется парком. Лишь странный поворот головы – кажется, что шах смотрит искоса, крадучись – выдаёт правду: Хеширут «смотрит» ушами…

– Сперва его величество собирался казнить вас, госпожа, – переводит толстяк, трясясь от страха. – Но потом, по зрелому размышлению, передумал.

– За что? Я гражданка Ларгитаса! Я требую…

– Если вы не замолчите, вам отрежут язык.

Доктор права. Одежда – ерунда. Эти скулы, лоб, разрез глаз… Этот язык, который тебе могут отрезать в любую минуту. Гюнтер глядит на сына и видит отца. Глядит на отца и видит сына. Хеширут IV – нет! Шехизар Непреклонный! – отставляет кубок. Смотрит на что-то украдкой, краем глаза. Да, та самая поза. Не узнать движение невозможно.

Отец был слеп, сын зряч. Что с того?!

Шах принимается за десерт. Пододвигает ларец, запускает внутрь обе руки. Достаёт отрезанную голову. Ставит на блюдо перед собой, лицом к ларгитасцам. Кровь не течёт, запеклась. Голову отрезали ночью, не сейчас.

Узкий рот. Ястребиный нос.

Веки сползли на глаза.

«Вот что бывает, – говорит мёртвый Кейрин-хан живому Гюнтеру Сандерсону, – когда джинн разгуливает без амулета. А ведь этого можно было избежать. Волшебство волшебством, но в вопросах власти ты дитя. В вопросах власти мы все дети.»

На восковом лице хана читается сочувствие.

Гюнтера тошнит всё сильней.

– Я был как сумасшедший, – сказал Кешаб. – Я и сейчас как сумасшедший.

Он весь дрожал. Трясся будто студень.

– Ты был сумасшедший, – поправил его Папа. – Ты и сейчас сумасшедший. Так звучит лучше.

Кешаб замотал головой:

– Не лучше. Нет, не лучше.

– Правильней?

– Да, правильней. Не лучше, но правильней.

Они сидели на крыльце: великан и карлик. За их спинами по стене дома бродили тени: исполинский паук и восьмирукий гигант. Это напоминало фильм ужасов – древний, черно-белый, представленный в допотопном кинотеатре на ночном сеансе. Девочки на таких сеансах жмутся к своим парням, а парни храбро выпячивают грудь и лезут целоваться.

– Мальчик, – напомнил Папа. – Расскажи мне о мальчике.

– Я уже тебе всё рассказал.

– Давай ещё раз. С самого начала. С чего всё началось?

– Для мальчика? С горячего старта.

– Не мели ерунду. Горячий старт? У нас в детстве всё начинается одинаково: стартом. С чего всё началось для тебя?

Кешаб почесал затылок:

– Я сказал: «Это наш антис. Наш, брамайнский.»

– Когда ты это сказал?

– Когда узнал, что мальчик нападает на корабли. Что он убивает людей.

– Ага, хорошо. Что ты ещё сказал?

– «Если это взрослый антис, мы найдём его и убьём. Если же это ребёнок…»

Кешаб замолчал.

– Ну же! – подбодрил его Папа. – Не стесняйся, здесь все свои.

– Я это уже слышал, – вмешался Тумидус. – Папа, ты решил меня прикончить? Выслушивать Кешабовы бредни по второму разу – по-моему, это слишком.

Помпилианец бродил по двору, глядя себе под ноги. Вряд ли он боялся споткнуться в темноте или налететь на любимую Папину жену, сидевшую у забора. Живая аллегория идиомы «глаза б мои вас не видели», Гай Октавиан Тумидус пребывал в дурном расположении духа.

– Мы его убьём, – прохрипел Кешаб. – Вот что я сказал: «Мы его убьём». Я не верил, что это ребёнок.

– Убьём, – повторил Папа Лусэро. – Ребёнок. Смерть и жизнь, жизнь и смерть. С этого начинаются все истории, Злюка. Если, конечно, это настоящие истории. Ничто не имеет значения, только они: жизнь и смерть. Говоришь, он нападал на корабли?

Кешаб кивнул.

– Зачем он это делал?

– Зачем? – брамайнский антис задохнулся. – Зачем флуктуации нападают на корабли? Он ел, Папа. Он убивал и ел.