Генри Олди - Блудный сын, или Ойкумена: двадцать лет спустя. Книга 3. Сын Ветра

«Не вмешивайтесь! Девятнадцать…»

— Джинн? Ты не умирать?

Шах быстро приходил в себя. Угроза миновала, ужасные глаза больше не полыхали двумя адскими топками. Истерическая смена настроений, отметил кавалер Сандерсон.

«Двадцать три. Двадцать четыре…»

— Отвечать, тупой марид!

— Я жив.

Ответ был достоин автоответчика в Галактическом Бюро Безразличия, существуй в Ойкумене подобная организация.

— Ниц! Падать ниц перед твой хозяин!

Артур рухнул лицом вниз. Так падают убитые — живые выставляют руки, желая смягчить падение и уберечь лицо. Джинн лежал без движения, возле головы натекла кровавая лужица.

— Глупый, глупый аль-марид! Лоб биться, да.

Шах расхохотался. Вскочил, заплясал вокруг поверженного джинна:

— Об пол!

Артур приподнялся на руках. Мерно и методично, с равнодушием автомата он начал биться лбом об пол. Были слова царя царей приказом или просто констатацией факта — Артур Зоммерфельд воспринял их однозначно.

«Сорок три. Сорок четыре…»

Шах захлопал в ладоши:

— Мой джинн! Мой раб!

Седативный фон, которым Гюнтер был вынужден накрывать всю трапезную, больше не справлялся с возбуждением, охватившим Шехизара. Сосредоточиться на одном шахе кавалер Сандерсон не мог: тогда его заметили бы все остальные.

— Хватит!

Разбитый в хлам лоб замер в сантиметре от пола. Со сломанного носа сорвалась тяжёлая багровая капля. Упала, лопнула брызгами.

— Встань!

Джинн встал.

Шах смотрел на джинна с обожанием.

В углу скулил виночерпий: боялся или завидовал.

«Девяносто восемь. Девяносто девять. Сто.»

Гюнтер ожидал, что на сотне отсчёт закончится, и что-то произойдёт.

«Сто один. Сто два…»

— Убей её! Слышишь, джинн? Убей!

Палец Шехизара указывал на доктора Ван Фрассен:

— Убей!

Глаза Артура вспыхнули. Он сделал шаг к приёмной матери. Сделал второй шаг. Третий. Сжал кулаки, между пальцев потянулись струйки дыма. Безрукавка сгорела без остатка. Кровь запеклась на лице коркой пирога, забытого в раскалённой духовке.

«Не вмешивайтесь! Сто девять…»

Посол Зоммерфельд загородил женщину собой. Артур отшвырнул отца небрежным движением руки. Посол неуклюже упал, попытался вскочить, опершись на протез. Нет, не смог, упал снова.

«Стоять!»

Гюнтер и забыл, когда его так одёргивали в последний раз. Наверное, в интернате. Приказ доктора оглушил кавалера Сандерсона — и мысленно, и физически.

«Сто шестнадцать…»

Джинн замер напротив жертвы.

— Две минуты, — произнесла доктор Ван Фрассен тоном тренера, замеряющего время бега своего подопечного атлета. — Даже меньше. Ник, помнишь, я тебе говорила: даже меньше…

И голос вдруг сорвался на всхлип:

— Нет поводка, Артур. Всё, больше нет, совсем.

Три отчаянных свистка. Три свистка.

Два свистка.

Один.

— Никакого поводка, ты свободен. Связи выгорели, ничего не осталось. Прах, пепел. Я их выстраивала, я знаю. Это как фантомная боль: болит, а ноги уже нет. Главное, понять, что её нет, что болеть нечему.

Два свистка. Три.

— Нет поводка, я знаю, ты верь мне. Верь мне, Артур, пожалуйста. Мы тебя уже два раза теряли, мы в третий раз не выдержим. Вот и папа, видишь? Он ударился, но это ничего. Это пустяки. Он совсем не злится на тебя, нет. Он тебя любит. Мы тебя все любим, без поводков. Веришь?

— Тётя Ри? — как ребёнок, спросил Артур. — Я верю, мама.

Да чтоб вас, ахнул Гюнтер-медик. Не знаю, как у него сочетаются тётя и мама, но поводка-то действительно больше нет! И вторичные реакции вычищены… Она, что прооперировала парню мозги за две минуты? Вне личной операционной?! Нет, ерунда! Парень сам справился? «Убей её!» «Я верю, мама…» Кризисный конфликт? Сам перенастроил поводок, сам и сжёг к чертям?! Не знаю, не хочу знать, не время сейчас, пусть меня лучше расстреляют… Ага, согласился Гюнтер-невротик. Тебя пусть расстреляют. А меня — нет. Я жить хочу.

Три свистка. Три свистка.

Один.

Обезумев, Шехизар Непреклонный не мог убрать брелок от губ. Сигналил кому-то, требовал, приказывал. Летели брызги слюны. Визжала поддельная флейта. Требовала повиновения от огня.

…Грохот взрывов перекрывает флейта. Между двумя молодыми людьми, мужчиной и женщиной, стоит ребенок. Артур Зоммерфельд держит отца за руку.

— Посмотри на брелок.

Игрушечная флейта на ладони. Картинка в чужом мозгу — в мозгу Николаса Зоммерфельда: шоссе, взрывы, двое людей от земли до неба, и ребенок между ними.

Музыка. Флейта.

Память.

Любовь.

— Ты кто такой?

На плечо Гюнтера легла тяжёлая ладонь.

Вопрос был задан на местном языке, которого Гюнтер не понимал. Но чувственная аура, окружавшая вопрос плотным грозовым облаком, не оставляла сомнений в его прямом содержании. Стражник недоумевал. Кажется, стражник даже выругался. Точно, выругался. Вращая глазами, вылезшими из орбит, бедняга судорожно, рискуя обширным ишемическим инсультом, пытался вспомнить: «О Творец! Что же делает в трапезной зале этот — козлоногий, рогатый?! Гуль? Человек? Колдун?! Кажется, он был здесь раньше. Не был? Вошёл? Стоял? Вылез из кувшина? Был призван? Явился своей волей?! Был, потом не был, потом снова был?! Стал?! Восстал?! Господь, милостивый и милосердный, не рожавший и не рождённый, и нет тебе равного ни одного! Вразуми раба своего, наставь на путь истины!»

У стражника закипали мозги.

Это был самый сообразительный стражник. Скорость его реакций превосходила скорость реакций остальных головорезов почти вдвое. Если он и не получил ещё чин начальника палатки, шапку из чёрного войлока, расшитого серебром, и одежду из узорчатой ткани, так только потому, что думал перед тем, как делать, и не наоборот.

— Да кто же ты, сын козла?!

Потрясён освобождением Артура, кавалер Сандерсон забылся непростительно для практикующего врача — ослабил воздействие на окружающих, утратил влияние на истерящего царя царей, точку опоры колективного терапевтического пси-контакта. Свирель умолкла, растаяла. Зритель-невидимка начал обратное превращение — просто зритель, свидетель, соучастник. Сын Ветра спал в медблоке посольства; ветер, отец его, возвращался на круги свои в трапезной дворца. Впрочем, не все ещё приняли возвращение блудного Гюнтера как факт. Стража опаздывала: кто-то видел колдуна, но не фиксировал, кто-то видел, но не придал значения; кто-то не видел вообще, находясь под остаточным давлением колыбельной. Виночерпий валялся в глубоком обмороке. Рой Белых Ос в этой жизни интересовала только потенциальная угроза жизни средоточия вселенной. Царственных истерик они навидались с лихвой. Три особо мнительных Осы даже были удавлены тетивой от лука за излишнюю инициативу. Шах свистел, джинн стоял, угроза отсутствовала. Понимали Осы унилингву, не понимали, знали, что джинн противится шахскому приказу, не знали — бесстрастностью суровые девичьи лица могли соперничать с выветренным камнем руин.