Юрий Мори - Пустой человек

Я сказал «время»? Вот тоже – не убежден. Но как-то называть этот процесс необходимо, раз уж он происходит.

– Башка болит… – растерянно говорит Пашка. – А рука так и висит, сука. Совсем не чувствую.

– Пройдет. Завтра – уж точно, – подходит к нам Степаныч. И улыбается пеньками сгнивших до моего рождения зубов.

Я катаю на языке это «завтра» как горькую конфету. Беззвучно. До боли в деснах.

Теперь мы стоим рядом, разные, но… похожие. Знающие друг о друге все, что могут рассказать три мужика, пойманные в янтарь совместного пребывания. Вместе. Постоянно. Как в тюрьме или казарме, откуда нет выхода.

– Пора? – пищит Пашка.

– Пора… – задумчиво соглашается старик.

– Да будет так, – не молчу и я.

На самом деле нас зовут не так. Нас вообще не зовут, нами управляют эти голоса. Но привычка – надо же как-то обращаться друг к другу здесь, в подвале.

Нас нет, но мы есть.

Я могу сейчас ударить Пашку – вряд ли он рискнет ответить, труслив. И у него будут синяки, а из рассеченной губы потечет кровь. Темная, маслянистая в свете из окна. И он будет плакать. Или ругаться. А Степаныч попробует заступиться, но… Мы все уже проходили раньше.

– Не надо, Аркан… – шепчет Пашка.

На лице у него застыло странное выражение. Смесь боли, ужаса и облегчения – да-да! Самое страшное уже случилось, теперь мы питаемся отражениями пережитого. Да и не буду я его бить.

Мы – все трое – затягиваем странную песню. В ней нет слов, только отчаяние и стон. Молитва? Я бы не стал бросаться этим словом в нашем жилище. Звук становится зримым, выпуклым, будто мы надуваем плотные резиновые пузыри, которые растут, сталкиваются между собой, звенят от напряжения, ветвясь подобно кактусам короткими кривыми отростками, обрастают иглами, выступами и лезвиями.

Я уже не вижу своих спутников. Не вижу света. Все пространство заполнено тревогой, скрежетом и тоской по несбывшемуся.

Впрочем, как обычно.

Наши голоса сплетаются в огромную струну, в канат, на котором висит наша часть мира, раскачиваясь над бездной. Играя погребальные ноты, величественные и печальные. Взвешивая нас на гигантских весах – я даже чувствую, что лежу на полированной чаше, от которой вверх к коромыслу уходят тонкие нити. Измеряя нас металлом линеек, больше похожих на лезвия гильотин – так остры они и бесцеремонны. Насечка рисок движется, сливаясь в мелькание, в сплошную линию леса, за которым не видно деревьев.

Где-то вдали так и идет канонада, но я ее уже не слышу – просто знаю, что она есть. Чумазые оглохшие солдаты подают снаряды к старым орудиям, уворачиваясь от вылетающих гильз. Защищаются или нападают? По ним и не скажешь.

А потом канат рвется. Само бытие кончается звуком, что неудивительно, раз уж оно началось когда-то от Слова.

И наступает суть нашего существования здесь.

Стены тают, потолок раскрывается подобно лепесткам ракетной шахты, готовясь выплюнуть в небо острое рыло ракеты. Все кнопки нажаты, тумблеры повернуты, а генерал в сидящей набекрень фуражке то ли молится, то ли нащупывает кобуру на поясе, боясь жить дальше. За его окнами наступает рассвет, чего нам ждать даже не приходится.

Мы растем, с бумажным треском разрывая пространство. Становимся больше, на удивление не мешая друг другу: каждый занимает свое и только свое место. И мы по-прежнему похожи – три черных птицы с кривыми клювами, сидящими на плоских головах. Три адских посланника, сотканные из теней, черного света невидимой отсюда звезды и тишины безвременья.

Да, звуков больше нет.

Мы источаем пламя, мы летим над землей странным треугольником, довоенным звеном истребителей всего живого. И земли под нами и за нами больше не остается, она рулоном сворачивается в воздухе, катится за нами кабельной катушкой, впитывая все страхи и все надежды. Дома и игрушки, автомобили и смятые простыни влюбленных, деньги и мусор, никому больше не нужные телефоны с разбитыми экранами и давно сгнившие кости умерших. Книги и молоко, протекшее из порванных пакетов на стол, рядом с сахарницей и ложками, оставшимися без людей сиротами.

Пашка без сложностей машет крыльями, это вам не руки – отлежать сложную конструкцию из тонких костей, кожи и черных перьев невозможно. Степаныч больше не кашляет, а я… А мне… Кофе больше не хочется.

Не сомневаюсь, что я был человеком, но это в далеком прошлом. Теперь я совсем иной. Без имени и без тела, с новым смыслом и старыми страхами.

Ничего мне не нужно, только разрезать пустоту и стремиться вперед, туда, где бьют невидимые орудия, забирая с собой тонкие струйки душ, поднимающиеся отовсюду прозрачными дымками. И отбрасывать их черными крыльями назад, в небытие.

В вечность, откуда нет возврата…

Только один вопрос занимает меня в полете – я ведь до сих пор не знаю, как получаются новые ангелы. Да и есть ли они вообще – вот честно, не убежден. Пока не встречал.

Но юные демоны существуют в пропахших мышами подвалах, уж не нам в этом сомневаться. Да и не вам, раз уж вы рискнули начать жить.

Город был небольшой. Городишко. Городок. Как в той передаче с покойным Олейниковым и ныне живущим Стояновым.

От центральной площади, где банк и администрация смотрят друг на друга одинаково равнодушными окнами, куда не иди – скоро окраина. Как на северном полюсе, где любой шаг – на юг. Меня это устраивало.

Нам, собаками, везде комфортно. Но в безлюдных краях я не смог бы выполнить задание, а в больших городах слишком много мороки с человеческими эмоциями. Дробятся, смешиваются, накладываются друг на друга пластами. Да и неудобно иногда: ошейники я не люблю, а ломать ночью дверцы клеток в приюте мне не понравилось. Зубы болели, и когти на правой лапе пришлось отращивать заново.

Городок назывался Энском. Не в смысле совершенно секретный N-ск. Да и ничего иностранного в нем не было, если вы подумали, что это некий американский Henscom или еще какая дрянь.

Просто Энск, да – так и пишется, в четыре буквы. Обычный райцентр западнее Волги, населенный как урожденными энчанами, так и редкими приезжими. Последние были в основном по торговой части, с острым взглядом на то, где и что плохо лежит.

– Ты вот, Шарик, собака умная. Я по глазам вижу. Но почему почти не лаешь, никак не возьму в толк, – сказал мне Антон. Точнее, дед Антон, внучке двадцатый год уж пошел, скоро обещала приехать, навестить пращура. – И жрешь плохо, хотя на вид не больной. Странная ты зверушка…

Вот это верно. Куда уж страннее – столько времени лететь сквозь пустоту, теша себя мыслями, что из всех Разведчиков повезет именно мне – это уже вызов для мозга. А наткнуться на искомое и начать выполнение программы любого могло бы добить. Целиком коллоидные организмы обычно не выдерживали, слишком сложно не сломаться под натиском смены не только места, но и принципов бытия. Поэтому у меня в голове можно найти и органику, и кремниевый управляющий блок. Для надежности.