Юрий Мори - Пустой человек

Леонид скрылся за углом, а я вот посижу пока.

– …точно тебе говорю, коллега! Ему к нам надо, только к нам. Видишь, жалость в сердце осталась, сочувствие к ближнему, а, стало быть, и любовь.

Тот, что в белом, вертелся где-то рядом, но за пределами зрения.

– Да так себе человечек-то, что ты его к себе тянешь? – Черный говорил еще медленнее, чем раньше, растягивая слова как магнитофон с севшими батарейками. Хотя, кто их помнит сейчас, магнитофоны. – Врал, воровал, женщины опять же. Чего там у вас еще в заповедях? А, гордыня непомерная.

– Но ведь раскаивается… – пискнул тот. – Есть еще…

– Да ну тебя, чувак! Куда ему раскаиваться – он грешник же конченый! Кстати, ты в курсе? Он ведь нас слышит. Видно, скоро уже ко мне, скоро.

Я прищурился и посмотрел налево. Мой защитник выглядел растерянным. Он шевелил губами, стараясь придумать ответ, и с сомнением посматривал на меня сверху.

– Шли б вы куда подальше, а? – прошептал я. – Оба. Я бы лучше пожил еще. Еще немного. Хоть до того, как своим внучкам начну подарки выбирать.

Раздался холодный смех, медленный и тяжелый. Словно Черный отродясь не знал, как это делается и учился смеяться прямо на ходу.

– Нет уж, человечек! Тебе все, конец. Вопрос только, куда потом. Сам-то как думаешь, Андрюша?..

Я закрыл глаза и откинулся на спинку скамейки, заставляя рассеяться застилающий глаза туман. Было почему-то очень нехорошо, зря я без надобности поперся в коридор.

– Да какая мне разница – куда потом, – прошептал я. – Не мне решать, мы все в одном круге заперты. Что при жизни, что потом. Везде хорошо, где нас…

Белый замолчал. И мы сидим тихо, перевариваем услышанное.

– Ты к чему это рассказал? – наконец спрашивает мама. Как ни странно, тон у нее не равнодушный. Заинтересовалась сказкой.

– Я… Да вот душу перед вами открываю. Убил я его, Мария. Друга своего… Он сам попросил. Убийство-то отмолить можно, а когда сам себя – грех несмываемый. Очень уж он мучился, больно же, когда… А я пьяный к тому же был. Принес из ванной полотенце и задушил Андрюху, прямо там, на кровати. Не знаю, кто его к себе прибрал, надеюсь, что не бесы. А потом я вышел от него и пошел по земле, замаливать. Из круга все равно не выйти. Спаси нас всех, Господи…

Бродяга заплакал. Тихо, без всхлипов, просто по заросшим бородой морщинистым, выдубленным долгими дорогами щекам покатились крупные прозрачные слезы. Всяким я его видел за эти месяцы. Смеющимся. Грустным. Даже пьяным пару раз, когда он нашел и выпил остатки отцовского самогона. Но плачущим – впервые.

Мне почему-то стало страшно. Нет, я не боялся Белого – не похож он на убийцу, а даже если и так, нам от него вреда никакого. Я испугался того, что и над нашим домом, над всей деревней летают только черные призраки. Без малейших сомнений. И защититься от них нечем, и выбирать нам уже не из чего. А светлых нет. Не завезли в наши вечные сумерки, оставил Бог заботой…

Спать легли рано. Каждый о своем думал, а ветер шумел за стенами домика один на всех. Как обычно. И до тех пор, пока не лопнут последние зеркала в оконных рамах.

Ранним утром стекольщик вошел в дом почти беззвучно. Странно, дядька немаленький, сумка с инструментами на плече, сапоги скрипучие, – а ходит как кошка. Миг назад не было, а потом раз! – и вот он уже стоит, табачищем своим смердит.

Наклоняется над мамой, а смотрит на меня:

– Время настало. Я отведу ее, а вы оба пока сидите здесь. Впрочем, Белого никто не держит.

– Пока – это сколько? – спрашиваю я. Мне больно. Я должен заплакать, я обязан это сделать, но слез – нет.

Стекольщик пожимает плечами.

– Месяц. Два. Год. Не имеет значения. Еду я потом принесу.

Белый вдруг вскакивает. Гляди ж ты: то сонный да спокойный, а тут с пола взметнулся разом, чистый спецназовец, как в кино!

– Забирай меня, лохматый!

Стекольщик так и замирает, наклонившись. Только взгляд от меня поднял и смотрит на бродягу:

– Дурак что ли? Там, – он машет головой в сторону двери, – смерть!

– Да не боюсь я ее. Пошли, Машу только не бери.

Экий он – Машу! Мог бы и вежливее, не родня все ж таки.

– Мне назвали имя, Белый. И оно не твое. – Стекольщик наконец выпрямляется в полный рост. Косматый, страшный, но все–таки человек, а не призрак. С людьми хоть о чем-то договориться можно. Иногда.

– Я им совсем не нужен, получается?! – удивленно спрашивает бродяга.

– Совсем. Я и не знаю, что ты здесь сидишь, мог бы и уйти. Впрочем, не мое это дело. Пойдем, Мария!

Белый закрывает мать своим телом. Когда мужчины стоят рядом, видно насколько стекольщик выше и крепче, хоть и худой. Оба заросшие, бородатые, но видно, что противнику Белый как колобок лисе – на один зуб.

– Не пойдет она никуда, меня возьмешь! – почти шипит бродяга, но стекольщик с легкостью отодвигает его с дороги, как картонную фигуру – я видел такие в том году, когда с отцом в город ездили. В магазине. Издалека совсем как человек, а подойдешь ближе – видимость одна.

– Чудак–человек, – сквозь зубы говорит стекольщик. – Это местные жители прокляты, а ты-то при чем? Не лезь в чужие беды.

– Не чужие! – пыхтит Белый. Ему тоже неприятно видеть свою слабость перед этим человеком, но он не сдается. – Возьми меня. Замена же равнозначная!

– Э, нет… Ты думаешь, почему все это произошло с деревней? Откуда Они взялись? Это же все отец вот этого паренька виноват, дурень с пилой.

– Сашок?! – вскрикивает мама. – Да при чем тут он?

Стекольщик засмеялся. Коротко, зло, словно лошадь всхрапнула. Не дай Бог такой смех слышать, уж лучше слезы.

– Как это – при чем? С него все и началось. Призраки эти всегда в лесу жили, особенно в ветвях Петровского дуба. И им дом, и к людям не лезли. А он пришел и спилил его. Под корень, там один пенек остался – Они мне рассказали. Вот и пришли они жить сюда, раз люди так с ними поступили. Потому и Белый им не нужен, пусть убирается. Они мстят только оставшимся. Тем, кто здесь жил раньше. Нам, не ему.

Бродяга хотел что-то сказать, но поперхнулся несказанным. Вытер кулаком рот и плотно сжал челюсти. Постоял так, потом промычал что-тои пошел к выходу из дома. Вот так вот запросто, захотел уйти – и ушел. Только дверь хлопнула.

Мать поднялась с места, так и не глядя на стекольщика. Зябко закуталась в куртку, натянула на голову капюшон. Я попытался остановить ее, схватил за руку, но мать сильнее. Она просто отбросила меня в сторону, на пол так, что я едва не упал в еле чадящий костер.

Стекольщик взял маму за руку и увел к двери. Просто и обыденно, словно помогая пройти по скользкому месту или найти дорогу в темноте. Дверь хлопнула за ними, и все стихло. Только я и остался в доме, где больше нет и не будет никого. Где впереди – ожидание смерти и супы из банок, которые приносит сумками стекольщик. Их у нас десятки в подвале. Они рядами стоят на металлических полках, с них смотрят нереальные и давно погибшие коровы и свиньи.