Чайна Мьевиль - Посольский город

— А если тебя уже выпустили, — продолжал Брен, — и только тогда ты понял, что ненавидишь своего двойника или свою работу? Да. Да. — Он говорил тихо, словно пытаясь донести что-то до меня. — Когда умер мой, он… это был несчастный случай. Мы были ещё не старыми. Люди знали нас… меня. Я был слишком молод, чтобы взять и исчезнуть. Разумеется, меня пытались заманить в дом престарелых. Но заставить меня они не могли. Ну и что с того, что соседи меня не любят? Что с того, если они видят во мне урода? Никому не нравится, когда разделённые щеголяют своими увечьями. Мы — обрубки. — Он улыбнулся. — Обрубки, не люди.

Среди двойников есть те, кто так и не может научиться говорить на Языке. Не знаю почему. Просто не попадают в ритм, сколько бы ни тренировались. Всё просто: их не выпускают. Но бывают случаи похуже. На вид они такие же, как все. Это уже случалось, хотя, может, и не в такой степени. Когда я учился, у нас был коллега. УилСон. Что за мозг прятался за их Языком, не знаю, но для Хозяев он был слегка… как бы вывихнутый. Чуть-чуть. Я этого не слышал, но Хозяева… да.

Мы сдавали экзамен. Сначала нас слушали другие послы и служители, а в конце нам надо было поговорить с Хозяином. Он ждал. Не знаю, что в его представлении происходило и как его попросили помочь. «Здравствуйте», — сказали УилСон, когда подошла их очередь.

Мы сразу увидели, что-то пошло не так, — сказал он. — По тому, как двигался тот ариекай. Каждый раз, заговаривая с нами, они словно пробуют наш мозг, и каждый раз находят его чужим. Так что это довольно сложная штука. Но если две половинки одного посла недостаточно… спаяны друг с другом? Не два разных голоса: вполне близкие, чтобы говорить на Языке и быть понятыми. Но понятыми не так? Шиворот-навыворот? — Я молчала.

Ты знаешь, что такое для них Язык, — сказал Брен. — Что они слышат за словами. А что, если они слышат понятные слова и знают, что это слова, но они как бы расколоты на части? Послы говорят в эмоциональном союзе. Это наша работа. А что, если этот союз есть и в то же время его нет? — Он ждал. — Невозможное, вот как это называется. Прямо тут, стоит перед тобой. И это ударяет им в голову. Они как будто ширяются. Для них это как галлюцинация — и есть, и нет. Противоречие, от которого они ловят кайф.

Может быть, не все. Каждый Хозяин, с которым заговаривали УилСон, понимал, что тут что-то не так, но некоторые… — Он пожал плечами. — Пьянели. От их слов. Что бы УилСон ни говорили. «Хороший сегодня денёк»; «Передайте, пожалуйста, чай»; что угодно. Хозяева это слышали и либо теряли голову, либо начинали хотеть ещё и ещё.

— Послы — ораторы, а те, к кому обращены их речи, — оратеи. Оратеи — это наркоманы. А их наркотик — Язык послов.

Снаружи люди испуганной карнавальной толпой бежали по улицам. Где-то рвались фейерверки. Брен снова наполнил мой стакан.

— Что с ними стало? — спросила я.

— С УилСон? Их отправили в карантин, и они умерли. — Он выпил. — Все меня уважают, но это не мешает им меня ненавидеть, — сказал Брен. — Я их понимаю. Им не нравится вид моей раны. — Он написал в воздухе своё имя — полное имя, все семь букв: БренДан. Было время, когда он был БренДан, точнее, Брен/Дан. Потом его двойник умер, и он стал БренДан, Брен… он не мог правильно произнести своё собственное имя.

БренДан долго задумчиво смотрел на меня. Подошёл к столу.

— Позволь, я тебе кое-что покажу.

Он бросил мне почти плоскую коробочку. Внутри лежали два обруча. Его и его двойника Дана. Я рассматривала филигранные колечки, проводки и контакты, чётко выведенные инициалы и серебряные листики. Застёжки были перепилены. Взглянув на него, я увидела крохотные отметины у него на шее, там, где когда-то крепился обруч.

— О чём ты думаешь? — спросил он. — Думаешь, я храню их здесь, чтобы всегда были под рукой? Или ты думаешь, что я их прячу, стараюсь забыть? Ависа. Если бы я выбросил его обруч и сохранил свой, ты бы думала, что я цепляюсь за своё былое «я» или не могу простить ему его смерть. Выброси я их оба, ты бы видела во мне человека, отказавшегося от своего прошлого. Если бы я сохранил его, но выбросил свой, ты бы сказала, что я не даю ему уйти. И так всегда, что бы я ни сделал. Это не твоя вина. Ты же не нарочно, мы все так думаем. Что бы я ни сделал, объяснение всегда найдётся, не одно, так другое.

(Позже, когда мы были вместе в третий раз, — сначала вернулась к нему я, потом он пришёл ко мне, — он сказал: «Смотрю на этот обруч и ненавижу его». Я промолчала. Да и что я могла ответить? Мы сидели на диване в моих комнатах. Не таких шикарных, как у него. «Не знаю, когда это началось, — сказал он. — Я долго считал, что ненавижу его за то, что он умер, бедняга. Но, по-моему, всё началось раньше. Не вини меня. — Его голос внезапно стал жалобным. — Уверен, он тоже ненавидел меня. Никто из нас не был в этом виноват».)

— Знаешь, а они ведь, наверное, подозревали, что может случиться, — сказал Брен. — Послы. Ведь именно разнояйцевые всегда были особенно подвержены… неслиянию… ровно настолько, чтобы превратить пару-тройку ариекаев в оратеев. Именно таких и придерживали. Прочие смутьяны уходили в самоволку или смешивались с местными.

— Думаешь, они знали? — переспросила я. — И кто куда уходил?

— Они наверняка надеялись, что ЭзРа окажутся наркотиком, — сказал он. — Выведут из строя одного-другого Хозяина, и больше никакого проку с них не будет. Ещё одна оплошность Бремена. С тех пор, как они услыхали про ЭзРа, они только о том и думали, кто кого переиграет и кто кому будет диктовать условия.

— Знаю, — сказала я. Но раз такое уже было, в Бремене тоже должны были об этом знать. Так зачем их послали?

— Знать об оратеях, ты имеешь в виду? А с чего бы мы стали сообщать Бремену о них? Не знаю точно, на что они надеялись, но то, что ЭзРа вообще позволили говорить, планировалось как своего рода ответный удар посольства. Хотя такого эффекта они, по-моему, не ожидали. Не в такой степени. Не такого Языка, существующего, и в то же время настолько невозможного, настолько отравляющего, что он обращает в зависимость любого Хозяина, который его услышит. А те распространяют слух о нём дальше. Все без ума от нового посла.

Наш привычный пантеон бедствовал, отчаянно нуждаясь в инъекциях Эза и Ра, говорящих вместе и превращающих Язык в коктейль противоречий, намёков и отпущенных на свободу значений. Мы проживали в городе наркоманов. Процессия, которую я видела, была мольбой.

— Что теперь будет? — спросила я. В комнате стояла тишина. В городе жили сотни тысяч ариекаев. А может, и миллионы. Я точно не знала. Мы тогда вообще почти ничего не знали. Их мысли — это их Язык. ЭзРа заговорили на нём и изменили его. И скоро все Хозяева, где бы они ни были, получат жёсткий приказ, которому они не смогут не подчиниться: делай что угодно, но слушай болтовню новоиспечённого бюрократа.